Владимир Лазарис - Три женщины

Бывший народоволец, социалист, один из основателей партии эсеров, Житловский призывал евреев участвовать в русской революционной борьбе, так как искренне верил, что с победой социализма евреи разделят с неевреями плоды грядущего рая на российской земле и никакая Палестина им не будет нужна.

Житловский родился в богатой купеческой семье, еще в гимназии стал приверженцем Маркса и вместе с другом детства Шломо Раппопортом, будущим Ан-ским, автором «Диббука», начал пропагандировать марксизм. И Житловский и его друг Раппопорт сменили еврейские имена на русские: Житловский из Хаима стал Ефимом, а Раппопорт из Шломо — Семеном. Но после волны еврейских погромов 80-х годов оба вернули себе свои настоящие имена.

Житловский эмигрировал в Швейцарию, оттуда в Америку и в 1943 году скончался в Канаде, куда приехал читать лекции.

Описание своей встречи с Герцлем Житловский опубликовал только через двенадцать лет после того, как она состоялась.

«Доктор Герцль пригласил меня в свои „президентские апартаменты“ и аккуратно закрыл за собой дверь. Внешность Герцля достаточно хорошо знакома по разным фотографиям и описаниям, поэтому я не буду на ней подробно останавливаться. Хочу только отметить, что в первую минуту меня тоже охватил какой-то душевный подъем, как это бывало со многими другими (…) в присутствии этого несомненно великого человека (…) Высокий мужчина, красивый еврейской красотой. Движения изящны, но энергичны (…) Только губы вызывают некоторое беспокойство: пунцовые, пухлые (…) очень чувственные, они составляют резкий контраст с черной бородой и одухотворенным выражением лица. — Имею ли я честь беседовать с руководителем БУНДа? — спросил он. — Нет, я не принадлежу к БУНДу. На какое-то мгновение мы оба замолчали, но Герцль быстро нашелся: — Но вы — руководитель еврейских революционеров? — Нет, я не состою ни в одной еврейской партии. Я — член русской партии социалистов-революционеров. Но я — еврей, и интересы нашего народа всегда были близки моему сердцу. Мы снова замолчали. Он — потому что (…) попал пальцем в небо, я — потому что не мог представить себе, какие дела у него могут быть с еврейскими революционерами. — А вы можете помочь мне установить связь с БУНДом? — спросил он очень тихо. — Разумеется. Но я хотел бы знать, о чем идет речь. — Извольте. Я только что вернулся от фон Плеве, получив от него совершенно определенное заверение, что в течение пятнадцати лет, но не более, он будет помогать нам получать хартию на Палестину при одном условии: еврейские революционеры прекратят борьбу против русского правительства. Если же в течение пятнадцати лет он не сможет добиться хартии, революционеры будут вольны действовать по своему усмотрению, — сказал доктор Герцль деловым тоном (…) Зажав руки между колен и опустив голову, он говорил, что наш долг — воспользоваться тем, что мы живем в эпохальный момент. — Вы мне поможете? — наконец спросил он и посмотрел мне в глаза. В его больших красивых глазах было столько искренности, столько тепла (…) я увидел, что передо мной сидит ребенок! Большой, честный и бесконечно наивный ребенок, в чьи руки История отдала судьбу нашего народа (…) — Если вы хотите послушать моего совета, доктор, — ответил я, — вам стоит отказаться от всяких попыток установить связь с БУНДом. — Почему? — спросил он. — Прежде всего потому, что большинство еврейских революционеров крайне далеки от еврейства. Говоря объективно, дело в том, что все они считают себя русскими и готовы отдать жизнь за свободу России (…) Только со стороны кажется, что они ушли в революцию из-за тяжелых условий еврейской жизни. Они не принадлежат к БУНДу, так что, даже если бы БУНД вышел из революционной борьбы, это не привело бы к тем результатам, на которые рассчитывает фон Плеве. Но даже БУНД, который действительно занимается еврейскими нуждами и отстаивает интересы евреев (…) ни при каких обстоятельствах не примет предложения фон Плеве. Мы же, евреи, которые ушли в русскую революцию, даже самые националистически настроенные из нас, мы не сионисты и не верим, что сионизм может разрешить наши проблемы. Перемещение еврейского народа из России в Эрец-Исраэль с нашей точки зрения — утопия, а во имя утопии мы не откажемся от выбранного нами пути революционной борьбы против русского правительства, борьбы, которая приведет и к освобождению еврейского народа (…) Плеве может пообещать то, что и не собирается выполнить (…) Я не считаю себя вправе вмешиваться в ваши политические планы, но мне кажется, что вам было бы лучше не иметь никаких дел с русским правительством. Особенно с министром фон Плеве. У меня есть все основания полагать, что если не дни, то уж месяцы его жизни наверняка сочтены. Доктор Герцль понял мой намек. Он задумался. Не знаю, какой из моих аргументов его убедил, но через некоторое время он повернулся ко мне. — Вы правы. Оставим это (…), — сказал он. Той же ночью в поезде по дороге назад в Цюрих я рассказал Ан-скому о наиболее важных моментах нашей беседы с Герцлем. Какое-то время мы сидели молча, глядя на ночной пейзаж за окном. Неожиданно Ан-ский спросил: — Он — авантюрист? — Нет, ребенок. Наивный ребенок в политике (…) и во взгляде на себя самого, — ответил я».

На последнем при жизни Герцля Сионистском конгрессе, где «план Уганды» вызвал раскол среди делегатов, Герцля видел и двадцатитрехлетний Владимир Жаботинский. И, хотя ему не довелось с ним разговаривать, он потом вспоминал:

«Герцль произвел на меня колоссальное впечатление — это не преувеличение, другого слова я не могу подобрать, кроме как „колоссальное“, а я вообще-то нелегко поклоняюсь личности. Из всех встреч жизни я не помню человека, который бы „произвел на меня впечатление“ ни до, ни после Герцля. Только здесь я почувствовал, что стою перед истинным избранником судьбы, пророком и вождем милостью Божьей, что полезно даже заблуждаться и ошибаться, следуя за ним, и по сей день чудится мне, что я слышу его звонкий голос, когда он клянется перед нами: „Если я забуду тебя, о Иерусалим…“ (…) Никакой романтической любви к Палестине у меня тогда не было, и я не уверен, что она есть у меня теперь (…) народа я не знал, посланцев его видел здесь впервые и ни с одним из них еще не успел сойтись (…) Несколько месяцев до того Герцль беседовал с (…) тем самым Плеве, которого мы считали вдохновителем Кишиневского погрома. В сионистской общине России разгорелся жаркий спор: позволительно или не позволительно вести переговоры с таким человеком (…) Я решил доказать, что нельзя смешивать два понятия: этики и тактики, и немедленно в углу оппозиции почувствовали, куда клонит никому не известный юноша (…) стали шуметь и кричать: „Довольно! Не нужно!“ В президиуме поднялся переполох, сам Герцль, который был занят в соседней комнате, услышал шум, взошел торопливо на сцену и обратился за разъяснением к одному из делегатов: „В чем дело? Что он говорит?“ Случайно этим делегатом оказался доктор Вейцман, и он ответил коротко и ясно: „Quatsch“*. Тогда Герцль подошел к кафедре сзади и промолвил: „Ihre Zeit ist um“*, — это были первые и последние слова, которые я удостоился услышать из его уст, — и доктор Фридман, один из трех ближайших сподвижников вождя, истолковал эти слова в духе своей родины — Пруссии: „Gehen Sie herunter, sonst werden Sie herunterge-schleppt“*. Я сошел, не закончив своей защитительной речи, которую отверг человек, на защиту которого я встал».