Владимир Лазарис - Три женщины

У Мани, как и у других евреев России, после Кишиневского погрома сионистские настроения заметно усилились, и ее буйная натура требовала немедленных ответных действий. Она приняла решение убить Плеве. Для этого она собрала группу из семи человек, куда вошли трое членов «Поалей Цион» и четверо эсеров. План состоял в том, чтобы сделать подкоп под особняк Плеве и заложить туда динамит. Нужны были деньги, и Маня поехала в Берлин якобы поступить в коммерческую школу. В Берлине она нашла богатого еврея, который, возмущенный Кишиневским погромом, дал деньги. Но прежде чем Маня успела вернуться в Россию, всю ее группу арестовали. Только позднее она узнала, что один эсер рассказал Азефу о плане покушения, чтобы заручиться его помощью, и тот не замедлил сообщить охранке.

«Это был самый сильный удар в моей жизни, — написала Маня в своих мемуарах, — как будто земля ушла из-под ног, и я не видела, куда теперь идти. Страшная горечь охватила меня, как и большинство еврейской молодежи. Невозможно выразить словами, что творилось у нас на душе (…) После погрома изменился смысл всей моей жизни, все идеи и идеалы, переполнявшие мне душу, вдруг улетучились, и у меня осталась одна-единственная цель — защищать мой народ! Я быстро собрала своих товарищей, и мы приняли окончательное решение: с этой минуты больше не бороться за Россию, а полностью посвятить себя нашим еврейским собратьям (…)».

Маня с товарищами занялась созданием еврейской самообороны. Она хотела, чтобы евреи всегда были готовы дать достойный отпор. Они ездили по местечкам западной и южной России, собирали пожертвования, всевозможными способами добывали оружие.

В Одессе тем же самым занимался молодой Владимир Жаботинский, которого друзья привезли на Молдаванку в штаб-квартиру одесского филиала ЕНРП. В одной комнате оказался склад револьверов, ломов, кухонных ножей, ножей для убоя скота.

«Во второй комнате, — писал Жаботинский, — мы поместили гектограф и на нем размножали листовки на русском и на идише; их содержание было очень простым: две статьи из уголовного кодекса, в которых написано ясно, что убивший в целях самообороны освобождается от наказания, и несколько слов ободрения к еврейской молодежи, чтобы она не давала резать евреев как скот. Вначале я удивлялся долготерпению полиции. Невозможно, чтобы она не обратила внимания на наши действия (…) тайна раскрылась мне, когда мне представили владельца этой конторы (…) Это был молчаливый и вежливый молодой человек, с шелковистой бородкой, и сам он как бы символизировал разновидность, известную под именем „шелковый молодой человек“. Имя его уже пользовалось известностью в левых кругах (…) Генрик Шаевич. Теперь мне рассказали, что Шаевич — посланец и агент известного петербургского жандарма Зубатова, автора нового метода воздействия на рабочее движение (…) Он подыскал посланцев — в большинстве своем, видимо, наивных людей, действительно уверовавших, что эта система в будущем облегчит положение рабочих, — и они уже начали свою пропаганду в Петербурге, Вильне, Минске, Сормове и на донецких шахтах (…) А Генрика Шаевича послали в Одессу. Не думаю, что в числе заданий, которые поручил ему Зубатов, значилась еврейская самооборона, и нет сомнения, что, занимаясь этим, Шаевич рисковал своим официальным положением. Но местное начальство боялось задеть агента Зубатова (…) Мне безразлично, был ли этот Шаевич честным и заблуждающимся человеком или шпионил и предавал сознательно: на мой взгляд, с того дня, когда он предоставил нам такое надежное убежище, чтобы вооружить евреев, он искупил все свои грехи…»

А более четверти века спустя, когда Жаботинский уже уехал из России, он вспоминал, что «в 1905 году, в Одессе (…) жандармы, царский эквивалент нынешнего ОГПУ* вторглись ночью в квартиру еврейской семьи в поисках революционной литературы. Литературы они не нашли, но обнаружили пачку свежеотпечатанных манифестов с названием организации еврейской самообороны — совершенно нелегальной. Листовки призывали евреев сопротивляться погромщикам с оружием в руках. „Это меня не касается, — отмахнулся офицер, руководивший обыском, и выбросил манифесты. — Это не имеет никакого отношения к подрывной политической деятельности“ (…) В течение двух лет гражданской войны (1918–1919) самая большая на Украине еврейская община Одессы охранялась добровольческой организацией под названием Еврейская Боевая дружина. У членов этой дружины была своя форма, они жили в казармах и были достаточно хорошо вооружены. Все это было, конечно, совершенно нелегально, но тринадцать правительств, которые поочередно сменяли друг друга, оккупируя город (французы, греки, белогвардейцы, большевики, украинцы и пр.), с должным уважением относились к нелегальной организации еврейской самообороны».

Директор петербургского Департамента полиции получил донесение о том, что в одесской штаб-квартире ЕНРП хранится оружие, и телеграфировал начальнику одесской полиции: «Вильбушевич известна мне и градоначальнику графу Шувалову лично. Окажите ей всю необходимую помощь».

«Погром потряс до основания всех евреев, стоявших во главе „Независимой“ (…) Как раз потому, что полиция нам не мешала, мы не могли больше пользоваться (…) лицензией, выданной нам Зубатовым. Через несколько месяцев после Кишиневского погрома мы собрали руководителей всех наших филиалов и после тяжелых и горьких споров приняли решение, по националистическим соображениям, ликвидировать нашу организацию. Это был самый трагический съезд для меня и для моих товарищей, как будто мы решили покончить жизнь самоубийством», — писала Маня в своих воспоминаниях.

Так окончилась история ЕНРП, или Еврейской независимой рабочей партии. Пиком ее деятельности была начавшаяся в Одессе в июне 1903 всеобщая стачка, которую возглавил руководитель местного филиала ЕНРП Шаевич, стоявший к тому времени во главе шести тысяч членов этой партии. За считанные недели в южном крае началась всеобщая забастовка, в которой приняли участие еврейские и нееврейские рабочие. Общее число бастующих дошло до ста тысяч человек.

«Забастовка, — сообщал Шаевич Зубатову, — растет не по дням, а по часам, захватывая самые разнообразные ремесла, и только отсутствие надлежащего количества силы умеряет ее размеры (…) мне приходится разрываться на части в истинном смысле этого слова, чтобы удовлетворить спрос на меня (…) напр., у христиан, для которых я являюсь оракулом».

Шаевича в самом деле считали оракулом. С горящими глазами, раздувающимися ноздрями, с полными слез глазами, он описывал жизнь обреченного на нищету и бесправие рабочего люда. «Один за всех — все за одного!» — выкрикивал он под рев толпы. Его призывы были направлены и на политическую борьбу.