Владимир Лазарис - Три женщины

Он затянулся папиросой, еще раз посмотрел на фотографию и нажал на кнопку звонка.

— Алексей Петрович, — сказал он появившемуся в дверях помощнику, — допроси-ка тут одну евреечку, а я посижу в сторонке, послушаю.

Молодая арестантка вошла в кабинет, остановилась у двери и откинула упавшую на глаза прядь. В комнате без окон за столом сидел немолодой, лысыватый человек в форме, а другой, в штатском, сидел в дальнем углу.

— Да вы садитесь, — человек в форме вышел из-за стола и галантно предложил ей стул.

Она неловко подобрала тюремную робу и села.

— Мадемуазель Мария Вильбушевич?

— Арестантка Мария Вильбушевич, — отрезала она.

— Ну, зачем же так? Я ведь вам не враг.

— И еще какой враг!

— Полноте, давайте прежде всего познакомимся. Ваше имя я уже знаю, а меня зовут Алексей Петрович.

— Вы — жандарм?

— Я следователь, служу в Министерстве внутренних дел.

Следователь раскрыл папку и, пробежав глазами первые строчки, остановился на «Профессия — плотник».

— Помилуйте, мадемуазель Вильбушевич, чудно как-то получается. Женщина — плотник. Что за блажь?

— Вы меня затем и вызвали, чтобы это выяснить? Извольте. Мужчины и женщины должны быть равны. И ничего «чудного» в том, что я — плотник, нет.

— Воля ваша. Ну-с, — он перевернул страницу, — «… революционерка. Видный член партии БУНД. Возглавляла первомайскую демонстрацию, неся впереди красное знамя. Организовала противозаконный митинг в рабочее время. Замешана в подстрекательстве к свержению царского режима».

На лице арестованной ровно ничего не отразилось.

Следователь закрыл папку и аккуратно завязал тесемки.

— Тут написано «замешана в подстрекательстве к свержению царского режима», но, думаю, здесь что-то не так: вы человек убеждений, а подстрекательство — удел ничтожеств и трусов, что, в сущности, одно и то же. Я, с вашего позволения, закурю. Не угодно ли? — и он протянул ей коробку папирос.

— Вы меня не подкупите.

— Господь с вами! С чего вы взяли, что я хочу вас подкупить?

— А зачем же еще вы предлагаете мне курить, разговариваете со мной вежливо, не издеваетесь. Меня здесь держат уже месяц, все это время не перестают оскорблять, камера кишит крысами. Вы что, и мужчин ими пугаете или только женщин?

— Так вы же сами сказали, что мужчины и женщины должны быть равны. Шучу, шучу. Женщины храбрее мужчин. Сегодня они уже не те, что в былые времена. Подумать только, девицы, которым всего полпоколения назад гувернантки ставили парижский прононс, подались в плотники! А мужская храбрость порой лишь видимость. То ли дело женщины. Они воистину отважны.

Арестованная хотела что-то сказать, но промолчала. Следователь выдержал долгую паузу, прошелся по кабинету, снова сел за стол и еще несколько минут молча курил.

— Знамя на демонстрации несли. А оно, поди, тяжелое. — Он сосредоточенно гасил окурок, но одним глазом следил за арестанткой.

— В вашей тюрьме попирают человеческое достоинство, — посмотрела она на него с нескрываемой ненавистью.

— Да, жандармерия у нас работает еще по старинке, — сокрушенно покачал он головой. — Я давно утверждаю, что такое обращение с арестантами недопустимо. Людей, разумеется, следует переубеждать, но не такой же методой. Чайку не хотите ли? Холодновато тут. Как раз сегодня получил отменный чай из Нижнего. Такой сорт только оттуда и привозят.

— Нет уж, сами пейте свой чай. А я буду пить вашу бурду в камере. Вызывайте охранника.

Следователь помедлил, потом нажал на кнопку звонка, и арестантку увели.

Человек в штатском встал и подошел к столу.

— Молодец, Алексей Петрович, — похвалил он помощника. — Как по писаному.

— Ваша школа, Сергей Васильевич.

— Ну-с, что думаешь о мадемуазель Вильбушевич?

— Крепкий орешек.

— А наше дело — разбивать такие орешки и добираться до самого ядрышка. Займись-ка ею по моему методу, а потом передашь ее мне.

Марию Вильбушевич с детства все называли Маней. Ее отец был религиозным евреем. Он знал русский язык, но настаивал на том, чтобы дома говорили только на идише. Мать, хорошо образованная женщина, кроме идиша знала русский, польский и немецкий, любила читать вслух Гете и Шиллера и смущала набожного мужа, распевая оперные арии, за что богатая свекровь прозвала ее «канарейкой». Но «канарейка» не только пела. Железной рукой она еще и дом вела. После долгих споров с мужем она отправила старших детей в русскую гимназию. Родители Мани вообще мало подходили друг другу. Мать — Сарра — стала сторонницей Хаскалы*, отец — Вульф — остался ортодоксальным евреем; мать была бережлива — отец расточителен; мать спокойна и ласкова — отец вспыльчив и деспотичен. Только своей любимице Мане он разрешал обращаться к нему на ты, остальные дети обращались к нему на «вы» и говорили о нем в третьем лице множественного числа: «Они сейчас почивают…»

Жили Вильбушевичи в огромном каменном доме с хозяйственными пристройками. Отец целый день был занят на мельнице, где он беспрерывно изобретал и усовершенствовал какие-то моторы, что нередко кончалось увечьями его рабочих. Как говорила Маня, «они теряли руки, ноги, а то и голову».

Мать рожала Маню очень тяжело, схватки длились весь Йом-Киппур, а роды начались только на четвертый день после схваток и на два месяца раньше срока.

Маня была седьмым ребенком. У нее были две сестры — Франя и Ханна (Аня) и пятеро братьев — Ицхак (Айзик), Гедалья, Биньямин, Моше и Нахум.

Братья в разное время восставали против деспотизма отца, старавшегося вышибить из них либеральную дурь, которую мать вбивала им в голову.

Гедалья хотел взорвать отцовский дом и долго разрабатывал часовой механизм для приведения в действие взрывчатки, но потом решил, что гораздо лучше не соблюдать субботу и не поститься в Йом-Киппур. А тринадцатилетний Моше решил повеситься, предварительно приняв яд, но, слава Богу, остался жив. Сестра Франя, уже будучи замужем, покончила с собой из-за несчастной любви. По той же причине утопился в проруби и брат Айзик. Тело нашли только через полгода, наполовину съеденное рыбами. Наложил на себя руки и брат отца, любимый дядя Осип. Прямо какой-то рок преследовал эту семью. Неудивительно, что и Маня несколько раз чуть не погибла. Как-то раз, когда Мане было четыре года, отец приказал зажарить ее любимого барашка. Сообразив, что на блюде лежит ее любимец, она помчалась к реке утопиться, как брат Айзик. Ее спасли, и с тех пор она навсегда стала вегетарианкой. В двенадцать лет Маня сама испытала несчастную любовь. Можно после этого жить на свете? И она нашла в материнской аптечке пузырек с ядом, но, к счастью, все кончилось благополучно.

Родители понимали, что в Маниной душе бушуют какие-то неведомые им страсти. Диббук, как говорил отец. Они решили обратиться к врачу. Живи они в Вене, Маня могла бы стать одной из первых пациенток доктора Фрейда, но Маня прошла курс лечения в Петербурге, куда ее повезла мать.