Борис Альтшулер - Сахаров и власть. «По ту сторону окна». Уроки на настоящее и будущее

«Наконец, 23 октября я вышел из больницы. Люся встретила меня фразой: “Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой” – из “Фауста” Гёте, памятный для нас эпиграф к “Размышлениям”. За два дня до этого Люсю вызвали в ОВИР для заполнения документов, а 25-го нам сообщили, что Люсе разрешена поездка!

Итак, трехлетняя наша борьба за Люсину поездку завершилась победой (сейчас я думаю, что эта победа предопределила в какой-то мере и многое дальнейшее – в том числе наше возвращение в Москву через год). Впервые за долгое время у меня возникло ощущение психологического комфорта – я считал, что сделал все, что от меня зависело».

Елена Боннэр («Постскриптум» [28]):

«Теперь три слова о хорошем. Если откинуть (на самом деле – никогда!) главное в нашей с Андреем жизни: “Ты – это я”, то его, “хорошего”, так мало в этой книге. 23 октября вечером, а может, это уже была ночь с 23 на 24-е, я вышла во двор вынести мусор. Было ясно и морозно. Снег, который шел в этот день с утра, кончил валить. Эта первая белизна засыпала все вокруг и даже прекрасно прикрыла лужу – совершенно гоголевскую, которая царствует над всем нашим пейзажем этого конца проспекта Гагарина. Засыпало и стоящие у дома машины. И на ветровом стекле нашей крупно по снегу было написано: “БИС! [123] Вероятно, это означает «Боннэр и Сахаров». Поздравляем!” Еще ничего не говорилось по радио, еще, кроме нас, милиционеров и кагебешников, никто не знал, что меня вызывали в ОВИР.

Никто, кроме одного из них, не мог подойти к машине и написать это. Я теперь всегда буду глядеть в их лица и думать: “Этот? Нет, этот”.

Прошел месяц. И вот 25 ноября – последний вечер с Андреем – и он тоже прошел. В этот вечер было очень скользко, и мне не хотелось, чтобы Андрей ехал один ночью домой на своей машине. Мы поехали на такси. Когда подъехали к вокзалу – мы не были там два года, – вся площадь вдруг оказалась перерытой: в Горьком заканчивают строительство первой очереди метро. Такси остановилось очень далеко. Вещи довольно тяжелые. Андрей тащил их, часто останавливаясь, мне он тащить не давал, но я и без вещей еле двигалась – чувствовала себя плохо. За нами шло пять или шесть гебешников. Когда мы остановились передохнуть, я сказала одному: “Хоть бы помогли”. – “Нет, что вы, не положено, да вы справитесь, вы люди здоровые!” – с издевкой сказал один из них. Мы дошли до вагона, Андрей внес вещи, в моем купе сидела мелкая женщина с противно знакомым лицом, в заднем тамбуре виднелось столь же противное лицо знакомого гебешника. Потом я их увидела в очередном фильме. Нас опять снимали. И Андрей один на снежном перроне – и в моей памяти, и в фильме.

Мне кажется, нам обоим страшно опять. “Кто может знать при слове расставанье – какая нам разлука предстоит?” Опять надо выдержать – обоим разлуку, ему одиночество, мне мои болячки и их лечение. Но это все под знаком победы, в ауре победы. Два дня назад в телефонном разговоре Горький – Ньютон на мой вопрос: “Как ты?” – Андрей ответил: “Живу настроением победы”. И я вспоминала осень 1984 года. Тогда я говорила: “Андрей, надо учиться проигрывать”. А он мне на это: “Я не хочу этому учиться, лучше я буду учиться достойно умирать”.

Утром (в ноябре семь утра – это еще ночь) я приехала в Москву. Я не была здесь почти двадцать месяцев. Много? Мало? Встретили меня Боря Альтшулер и Эмиль Шинберг. Дома ждала Маша с горячими капустными пирогами. И милиция. Три человека у двери в квартиру на седьмом этаже и целая машина внизу у подъезда. Ну, ладно – они меня ждали, и это понятно, хотя зачем на одну меня так много? Но оказалось, что они были здесь, на этаже, все 20 месяцев – и днем и ночью, – у них тут даже раскладушка стояла, чтобы по очереди отдыхать.

А что было в квартире! В первую осень ветром там распахнуло окно. Квартира так и стояла открытая всем ветрам (и пыли, и грязи, и дождю, и снегу) все это время. Друзей пустили туда убраться (хоть поверхностную грязь смахнуть) за два дня до моего приезда. Сколько они вытащили оттуда сгнившего и погибшего, не описать. Там ведь даже в холодильнике оставалась еда. Он сломался, и все это сгнило. Страшно представить. И, по описанию, очень похоже на войну, на то, что заставали выжившие – вернувшиеся из эвакуации или из армии. Мне этот рассказ напомнил, что я застала в нашей квартире и комнате в после-блокадном Ленинграде, когда вошла туда в августе 1946 года. Интересно – друзья хотели пригласить для уборки кого-нибудь из фирмы “Заря” (там есть такой вид обслуживания), но им не разрешили, и из друзей поработать в этой “клоаке” пустили только Машу [124] Петренко-Подъяпольскую. , Галю [125] Евтушенко. и Лену [126] Копелеву-Грабарь. . Они очень просили, чтобы пустили хоть одного мужчину: надо было что-то двигать и, главное, много выбрасывать – выносить во двор, на помойку, но… “мужчинам нельзя”. И вот я в доме».

Сахаров:

«Люся уехала в Москву 25 ноября. 2 декабря в Италии она увидела Алешу и Рему – они ее там встречали, а еще через 5 дней, 7 декабря, встретилась с остальными в США. 13 января 1986 года Люсе была произведена операция на открытом сердце с установкой 6 шунтов (байпас-сов). 2 июня Люся вернулась в СССР, 4 июня – в Горький. В этих нескольких строчках – потрясающие события нашей жизни.

Годы, проведенные мной в Горьком, ознаменовались важными событиями в физике высоких энергий: возникла надежда, что теория так называемых “струн”, разрабатывавшаяся ряд лет небольшой группой энтузиастов, может стать адекватным описанием всех известных взаимодействий и полей, а может даже вообще описанием “всего на свете” – всех основных физических закономерностей (по-английски TOE – Theory of Everything)…

Я поставил своей задачей изучить теорию струн и примыкающие теории, а также изучить теоретические работы на стыке космологии и физики высоких энергий. Я не очень надеюсь на личный творческий успех, но понимать сущность того, что, возможно, является очередной революцией в физике, – должен стремиться!!!

В декабре 1985-го – мае 1986 года я усиленно занимался этим; к сожалению, наличие серьезных пробелов в моих знаниях помешало мне достичь желаемой цели. Я старался в этот период не отвлекаться ни на что постороннее, в частности совсем не слушал западное радио.

Это привело меня к крупным промахам, о чем я пишу ниже [127] Речь идет о первоначальной недооценке Сахаровым масштаба чернобыльской катастрофы, поскольку он черпал информацию из советских СМИ. .

Продолжу хронику моей жизни. Приезды физиков из Теоротдела ФИАНа в декабре 1985-го – мае 1986 года возобновились. В середине декабря приехали Е. Л. Фейнберг и Е. С. Фрадкин – я узнал некоторые подробности о том, что происходило в Москве во время голодовки, и понял (но не принял) причину исчезновения одного из моих документов».