Виктор Минут - Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Развал армии фронта шел гигантскими шагами. Не буду останавливаться на подробностях этого процесса, с которым энергично и напролом, свойственно его натуре, боролся Деникин, а затем, после его ухода на Юго-Западный фронт, не так уже открыто, а более дипломатично заменивший его Балуев {81}.

Перейду к выступлению Корнилова, или, вернее, к той, по моему мнению, гнусной провокации, жертвой которой сделался этот благороднейший человек и искренний во всех отношениях патриот.

Подробности подстроенной ловушки, в которую так легко дался Корнилов, меряя на свой аршин и поэтому не подозревая западни, мне были известны лишь из вторых и третьих уст, вследствие этого за их достоверность не могу поручиться, а поэтому о них умолчу. Упомяну лишь о самом событии, так как оно послужило толчком к развитию большевизма.

Ведь известно, что государственный переворот, задуманный Керенским, Савинковым {82}и Корниловым, имел целью уничтожение двоевластия в лице советов, в которых большевики забирали все большую и большую силу в качестве оппозиции Временному правительству. Таким образом, это coup d’état [19], в сущности, было направлено против большевиков; так об этом были предуведомлены и войска, направленные Корниловым к Петрограду {83}. И вот, в тот момент, когда вся Россия, затаив дыхание, ожидала восстановления порядка и утверждения власти правительства, когда разнузданные и развращенные безнаказанностью дурные элементы в армии и в народе подтянулись (в Минске в это время солдаты по собственному почину стали исправно отдавать честь и вести себя прилично на улице), в это время Керенский объявляет Корнилова изменником революции, врагом Отечества, призывает всех сплотиться для борьбы с ним {84}. Кто первый откликается на этот призыв? Конечно, те, против которых направлен удар. Немедленно повсюду образуются военно-революционные комитеты, в которые большевики входят в подавляющем количестве. Колебавшиеся до сих пор примыкают к ним. Противники их, не зная истинного положения дел и поверив на слово Керенскому, что Корнилов покушался на свободу, добытую революцией, видя перед собою выбор: Корнилов или большевики, начинают склоняться к последним. Популярность большевиков вырастает до необычайных размеров. Вчерашние бунтовщики и изменники, они становятся спасителями отечества.

Можно определенно сказать, что, предав Корнилова, Керенский в то же время передал власть в руки большевиков. Те два месяца, которые протекли затем до Октябрьского переворота, были лишь агонией Временного правительства, срок которой мог бы быть даже сокращен по желанию большевиков, но они, очевидно, хотели действовать наверняка и довести развал армии до конца.

Недолго пришлось ждать этого момента, и он наступил в конце октября, в дни, заранее и открыто назначенные большевиками, что указывало на сознание ими своей силы.

Не буду останавливаться на тех мерах, которые принимались на фронте для подавления ожидаемого выступления. Не буду описывать и самых событий. Были еще некоторые более или менее надежные войсковые части, были и временные успехи, но они могли только на краткий срок оттянуть падение Временного правительства и торжество большевиков. Победа, естественно, должна была достаться энергичному противнику, идущему к определенной цели, по твердо намеченному пути, а не за безвольным, меняющим чуть ли не ежедневно свое направление и цели.

Совершив громадное преступление вообще против всей России своей деятельностью, сначала в составе и затем во главе Временного правительства, Керенский в дни Октябрьского переворота совершил ужасное преступление, в частности, против русской интеллигенции, бросив цвет и надежду ее, учащуюся молодежь, переполнявшую в то время всякого рода училища и школы, против озверелых орд солдат, матросов и красногвардейцев. Дав большевикам окрепнуть и сорганизоваться, он в то же время, когда ему самому лучше, чем кому-либо другому, было совершенно ясно видно, что победа большевиков несомненна, бросает на жертву им военную молодежь, а сам позорно бежит с поля битвы. Бежит тот самый Керенский, у которого всегда на языке были такие громкие фразы, вроде того, что «скорей перейдут через мой труп, чем…», и т. д. Он бежит, а сотни благородных юношей платят своею жизнью за истерическую выходку политического проходимца. Вечное проклятие ему!

В числе лиц, понесших тяжкую, невознаградимую потерю во время Октябрьского переворота, был и я. Я потерял младшего сына моего, прекрасного во всех отношениях 17-летнего юношу, горячего патриота {85}, поторопившегося добровольно поступить на военную службу, чтобы успеть принять участие в этой великой войне и обретшего, вместо этого, преждевременную гибель в Октябрьские дни.

Вследствие распоряжений Керенского, он в числе семидесяти человек юнкеров Николаевского инженерного училища, в котором он воспитывался, должен был охранять Центральную телефонную станцию в Петрограде, на Морской улице. 29 октября станция была атакована несколькими сотнями кронштадских матросов с броневиками. После продолжительной обороны, стоившей атакующим немалых жертв, отряд юнкеров должен был сдаться и был отвезен в Кронштадт. Отказались от сдачи офицер, начальник отряда, и человек десять юнкеров. В числе их был мой сын. Герои эти пытались спастись через чердак на крыши соседних зданий, некоторым из них удалось спастись переодетыми, благодаря участию служащих телефонной станции, шесть же человек пропали без вести. Через несколько дней был найден труп офицера, весь исколотый штыками и ножами, трупа же моего сына так и не было найдено. По всей вероятности, он был брошен в Мойку. Производившиеся до ледостава водолазные работы извлекли оттуда несколько трупов, но его трупа не успели разыскать. Эти подробности я узнал уже в Петрограде, куда приехал по оставлении своей должности тотчас после большевистского переворота.

Много горя причинила великая война. Редкая семья не оплакивает жертвы; многие оплакивают и не одну. Тяжело вообще потерять близкое, горячо любимое существо, в котором надеялся пережить вторую жизнь, но мне кажется, что мое горе не было бы так нестерпимо, если бы мой сын пал на поле брани с врагом. Помню, как много раз он говорил: «Какое счастье умереть за родину», – и умер бы он счастливым, а тут – за что и за кого он умирал? Как истый воин, он не признавал сдачи, он отверг предложение сдаться, чтобы избежать личного позора, но он в то же время сознавал бесполезность своего подвига. Когда он шел навстречу неминуемой смерти, не было у него утешения в том, что он погибает за родину, за царя. Нет, он знал, что гибнет бесполезной жертвой ошибок человека, на которого тогда уже все истинно русские люди смотрели не иначе как с презрением. Ужасное сознание!