Амшей Нюренберг - Одесса — Париж — Москва. Воспоминания художника

В искусстве он мне больше всего напоминал Домье — великого сатирика, насмешника и человеколюбца.

Бабель был неутомимым врагом пошлости, банальности в литературе и искусстве. Он высмеивал писателей, пишущих «обкатанным языком».

— Они совершенно равнодушны к слову, — говорил он. — Я таких писателей за каждое банальное слово штрафовал бы, а художников, пишущих сладенькие олеографии, я исключал бы из Союза.

Всегда добрый и улыбчивый, он совершенно менялся, когда речь заходила о его редакторах. Тогда в глазах его зажигался злой огонек, и он ругался, как тот одесский биндюжник, о котором сам написал, что «даже среди биндюжников он считался грубияном».

В 1932 году я жил в живописной Виннице. Часто по вечерам бывал у моего приятеля, художника Драка, где собирались местные писатели и художники и спорили о литературе и живописи. На одном из таких вечеров Драк меня познакомил с неким молодым человеком. Обращали на себя внимание его высокий лысый лоб и торчавшие на кончике мясистого носа тяжелые роговые очки. Представляя мне его, Драк гордо объявил:

— Эдуард Моисеевич Гузик, друг Бабеля.

Я попросил Гузика:

— Расскажите мне что-нибудь о Бабеле.

— Пожалуйста, — ответил он. — Бабеля я знаю лет пять. Я его очень люблю. Я помогаю ему в работе. Собираю словесный материал, местный русско-украинско-еврейский фольклор и посылаю ему.

— А где вы находите этот фольклор?

— Я журналист и разъезжаю по районам, где вкусных словечек и фраз — хоть лопатой загребай. Надо только уметь их точно записывать.

— А чем же вам Бабель платит?

— Редакторской помощью. Я посылаю ему мои очерки, а он их подчищает.

Я подумал, что метод работы Бабеля — пчелиный: повсюду собирать цветочную пыль и прятать ее в свои творческие соты.

Добродушное осеннее солнце. Пушкинская площадь. У бронзовых ног Пушкина огромный букет алых роз.

Встретил Ильфа.

— Давно из Парижа?

— Две недели.

— Конечно, Фазини видели?

— Как же.

— Много лет не виделись?

— Лет пятнадцать.

— Какое впечатление?

— Сильное. Никогда не думал, что у меня такой умный брат. Как приятно было его общество. Я теперь о нем часто думаю.

— И Константиновского видели?

— Видел, видел.

И Ильф мне рассказал, как они с Зосей Константиновским искали псевдоним для его книги «Воспоминания».

— Как вам известно, — сказал Ильф, — французы не любят книг с длинными фамилиями авторов. И не покупают их. Думали укоротить Зосину фамилию. Решили оставить ему половину «Констант». Но с этим псевдонимом он выступает как скульптор — на выставках. Остановились, наконец, на короткой, мною предложенной, сугубо русской фамилии — Матвеев.

Второй раз встретил Ильфа на Кропоткинской. Чувствовалось, что весна на него плохо действовала. Он силился казаться бодрым. Шутил по адресу неба, улицы, редакции.

Минуту погодя, он сказал:

— Послушайте, дружок. Что это такое? Объясните мне. Недавно просматриваю «Правду». Вижу — интересное клише. Понравилось. Думаю: хорошая картина. Надо узнать автора этой картины. Всматриваюсь. Читаю: фотография какого-то Устинова. Неприятно стало. Буду осторожней. Решил теперь хорошенько вглядываться в клише. И тогда уже определять: клише или фотография. И, поправив тяжелые очки, продолжал:

— И вот вчера в «Правде» опять вижу эффектное клише. Приятная композиция. Удачно передано движение фигур. И подумал: меня не обманешь. Я теперь осторожен. Типичная стопроцентная газетная фотография. Беру. Подношу к очкам и разочарованно читаю: «Картина художника Шумова».

И опять, немного погодя, спросил:

— Теперь скажите, как мне быть?

Встретились мы на выставке Кончаловского. Остановились перед автопортретом художника. Молча простояли минуты две.

— Нравится, Ильф?

— Нравится. Хороший художник. Крепкая рука и великолепный глаз.

Разговорились о живописи.

— Вы ведь знаете, что я вырос в семье художников. У меня два брата художники. Фазини-брюнет и рыжий Мифа. Они, кажется, неплохие художники. В нашем доме часто и много говорили о живописи, о цвете, о колорите, о французском искусстве. Говорили о Пикассо, Матиссе. Я обязан быть грамотным, хотя живопись мне не давалась.

— Фазини вам, Ильф, показывал свои работы?

— Видел. По-моему, если я не ошибаюсь, он увлекся декоративной живописью. Она, кажется, всегда тянула его к себе.

Последний раз я с ним говорил в своей мастерской. Лицо Ильфа было серым. Губы сухие, бледные.

После показа моих работ мы посидели на диване.

— Ильф, расскажите немного о себе.

— Хотите я вам расскажу о заграничных отзывах об Ильфе и Петрове? В этих новых советских сатириках много от Гоголя.

И добавил: «Ничего себе хватанули. Подташнивать стало, как после острого иностранного блюда».

Гроб с сожженным страданиями Ильфом стоял в Доме писателей. Много народа. Видел Бабеля. Он умеет прятать свое горе за острой фразой:

— Мне кажется, что Петров лежит рядом с ним…

У гроба стояла окаменевшая жена. Свои тонкие руки она держала в гробу под покрывалом, точно пыталась Ильфа согреть…

Были лютые морозы. Дров в Москве не было. Жгли старую мебель и макулатурные книги.

Были невыносимо жаркие дни. Осенью под Москвой часто горели леса. Удушливый дым наполнял не только улицы, но и квартиры.

В гости приходили одолевавшая невралгия и тяжелый кашель. Гриппы. Врача найти было нелегко. Большинство аптек было закрыто.

О постоянном изнуряющем недоедании я писать не буду.

Дни были, как краски на палитре: серые, черные и коричневые. Очень редко нас посещали дни голубые, оранжевые и красные. Но мозг не терял творческого жара и жил своей непотухающей богатой жизнью. Мечты о грядущем новом советском искусстве были всегда нашими верными друзьями. Каждый из нас опасался жить без иллюзий, не отваживался. Нам казалось, что в небывалые героические дни жить старыми традициями неразумно. Для полноты творческого благополучия нам были нужны новые колоритные небосклоны и горизонты, и ярко светящиеся звезды.

Мы их искали и были счастливы, когда находили. И подумать только, что в это суровое время большинство живущих в Москве художников работало, не покладая рук и не теряя головы. Сердце работало, не зная покоя.

Кончаловский, Машков, Куприн, Лентулов, Осмеркин, Шевченко часто увлеченно писали пейзажи (виды холодной и голодной Москвы). Портреты осунувшихся и похудевших друзей. Работы, в которых всегда чувствовалось глухое, сдержанное, но всегда радостное жизнеощущение. Разглядывая теперь работы того незабываемого времени, диву даешься, как они умели оптимистически жить и работать. Люди, казалось, обманывая свою судьбу, научились писать с живописным блеском и выразительной звучностью.