Амшей Нюренберг - Одесса — Париж — Москва. Воспоминания художника

Воля, нуждающаяся в подпорке. Примеры: завтраки в РОСТА, люди на побегушках.

Воля без хребта. Примеры: случай в РОСТА. Лиля — всадница:

— Где ты, Володя, шатался?

— Володя, бросай работу! В 4 ч. ты должен выступать.

Володя подчинялся.

Поэма «Люблю» вызвала раздражение читательниц.

В гробу Маяковский выглядел, как ребенок.

На диспутах Маяковский позволял себе резкие высказывания:

в адрес поэта Радимова: «Вы поэт говененький!»

Лидину заявил: «Вы видны только под большим микроскопом».

Богородскому угрожал кулаком, когда тот хотел выступить на диспуте «Мы и Леф».

Пикировка в мастерской Осмеркина, куда Маяковский ходил, чтобы часок посидеть в обществе жены хозяина:

— Осмеркин, помойте руки. Они у вас грязные!

Осмеркин терпеть не мог Маяковского.

2-й образ — мягкий мрамор.

Человек, носящий маску всегда, играющий актера.

Наигранный остряк. Цирковое остроумие. Позерство, которое часто его утомляло. Отсутствие тонко обработанных острот. Юмор грубый и наигранный.

Теперь весь его «диспутский» юмор не звучит, а если звучит — то бедно.

Он первый дал образ рабочего и красноармейца, написанных чистой киноварью.

Часто я наблюдал Маяковского во время раздачи плакатных тем (в Окнах РОСТА). Это был виртуоз. Беспримерный сочинитель. Нравились мне его стиль и ритмизация.

Казалось, что русский язык его любил и охотно ему подчинялся.

3-й образ — серый гранит Воля. Хорошо и крепко организованная. Весь интеллект был ею окрашен. Умение вести свое душевное, творческое хозяйство. Властная дружба с поэзией. Власть над словом. Изобретательство. Область, куда только он один мог проникнуть. Куда ни Брики, ни друзья, ни критики не могли пробраться. Характерно, что ум его в это время шел и развивался поэзией. Это был ум, рожденный его поэзией.

О работе в РОСТА:

Маяковский знал всех нас, как родных. Сразу писал — эти темы для Малютина, эти для Нюренберга. Редко бывало, чтобы его спрашивали, в каком плане, как делать. Единственное, что он давал в виде постскриптума — «сделать к 10 часам». А как и что, никогда не указывал, считая, что это дело художника. И он это очень уважал.

Когда Маяковский встречался на диспутах и в жизни с человеком, который больше его знал, то он очень осторожно отходил. Очень уступчив был в отношении этих людей. Если он встречал человека, который в совершенстве знал плакатное дело, то он сразу менял весь этот стиль, переходил на другие рельсы и перед нами был не тот Маяковский. Это было в его характере.

И вот такие отношения были между Маяковским и Черемных. Маяковский необычайно высоко уважал и чтил Черемныха, и очень уступчив был. И если Черемных говорил, что это нехорошо, то Маяковский редко спорил. Он как-то пассивно коррективы вносил.

О Лиле Брик:

На похоронах Маяковского, около крематория она мне высокомерно сказала:

— Если бы я была здесь, то этого бы не случилось!

Запись Лили в Книге отзывов на моей выставке:

«Когда мы (!) в РОСТА трудились…»

Как Лиля отнеслась к моей статье о Маяковском. Читала статью моя дочь Неля Нелина. Замечания Лили раздражали даже ее собственного мужа Катаняна.

Волевая женщина. Самоуверенная, эгоцентричная.

К Маяковскому относилась, по преимуществу, как наставница, воспитательница. Часто как сестра. Порой — как строгая мать.

Любила рекламу, хвастаться. Маяковский охотно подчинялся ее воле, ее вкусу, ее мере вещей.

При всех ее отрицательных сторонах характера и стиля она в жизни Маяковского часто и ощутимо играла роль положительную.

Выпады в последнее время против Л. Брик считаю работой людей неглубоких, не умеющих объективно разбираться в вещах. Они, по-моему, только пачкают Маяковского. Поэт этих «защитников» здорово почистил бы!

В 1922 году Совет ВХУТЕМАСа пригласил меня читать лекции по западному искусству. Читал я два раза в неделю, и так как голод по реалистической живописи во ВХУТЕМАСе сильно ощущался, то я решил прочитать цикл лекций о реалистических школах: барбизонской, импрессионистской и постимпрессионистской. Учитывая популярность в то время Пикассо, я подготовил две отдельных лекции о его творчестве. Программы были утверждены вхутемасовской профессурой, и я приступил к чтению лекций.

Моя задача как лектора ВХУТЕМАСа заключалась в том, чтобы доказать, что портрет Мане лучше портрета, написанного Пикассо, и что Пикассо — великий экспериментатор новой композиции. Но, совершенно отойдя от натуры, он в первые годы увлекался импрессионистами, постимпрессионистами и был реалистом. А потом, порвав связь с натурой, создал собственную натуру, им выдуманную.

Во ВХУТЕМАСе были следующие факультеты: живописный, скульптурный, графический, монументальный, производственный и театральный.

На живописном факультете преподавали: Кончаловский, Машков, Лентулов, Кузнецов, Герасимов, Архипов, Древин, Шевченко, Осмеркин, Куприн, Шестаков, Храковский.

На графическом: Фаворский, Кардовский, Митурич.

На скульптурном: Голубкина, Королев, Ясиновский.

На производственном: Панова, Родченко и Татлин.

На монументальном: Чернышев.

На театральном: Федоровский.

Художники Кандинский и Малевич преподавали только в начале основания ВХУТЕМАСа. Около года. Потом они уехали в Петроград.

Дисциплины «цвет, объем и пространство», считавшиеся обязательными для студентов всех факультетов, охотно изучались вхутемасовцами.

Занятия проводились в большом неотапливаемом зале. Одет я был в зимнее пальто и валенки. Мои слушатели, большей частью комсомольцы, участники Гражданской войны, одетые в поношенные ватники и видавшие виды шинели, вразвалку сидели на ящиках и скамьях. Лекции записывали в рисовальные альбомы. Кафедра стояла на дощатых подмостках и выглядела унылым символом вхутемасовской бедности.

Над моей головой висело большое красное полотнище, на котором жирным шрифтом было написано: «Музей — кладбище искусства». По бокам висели два транспаранта с сияющими надписями: «Боритесь за новые формы искусства» и «Освободитесь от плена традиций».

Порой мне казалось, что слушатели не разделяют мои взгляды на современную живопись, но по запискам, которые я получал после лекций, становилось понятно, что аудитория великолепно разбирается во всем том, о чем говорилось. Дискуссии о Пикассо после моей лекции продолжались неделю. Вспоминая теперь это грозовое время и необыкновенную аудиторию, перед которой выступал, я удивляюсь своей смелости. Только молодость и революционный дух могли меня поддержать.

Лекции я часто заканчивал мыслью Игоря Грабаря: «История искусства не знает ни одного великого мастера, который избежал бы влияний на него других мастеров, иногда даже менее значительных. Без этих взаимоотношений не было бы вообще стройности и закономерности в поступательном движении мирового искусства».