Григорий Гнесин - Воспоминания бродячего певца. Литературное наследие

– Значит, вы согласны?

Но я ничего не ответил и вышел на улицу. Меня догнал цирюльник, и мы вместе отправились перекусить в вокзальный буфет. Я решительно отказался продолжать беседу о случившемся, и мы разговорились о театре вообще. Беппо рассказал мне, между прочим, о комической труппе, гостившей здесь дней десять назад и потом уехавшей в Рим. Он рассказывал о том, как они ставили какие-то старинные пьесы, но затрагивали в них современные темы, многое остроумно осмеивая и вышучивая…

– Это искусство! – говорил повеселевший Беппо, – выходя на сцену, болтать с публикой, и ещё не зная, что она скажет ему, иметь всегда готовые и ядовитые ответы… Это искусство! И какие молодцы! Когда они были здесь, то узнали, что наш знаменитый профессор-хирург Энрико Бурги, женатый на злой и глупой женщине, получил от одного богатого пациента, которому он удачно ампутировал ногу, пять тысяч лир, и подарил их дочери, чтобы она могла уехать в Париж и поступить на курсы… Так вот они изобразили доктора на сцене так:

«Профессор сидит на берегу Арно и горько плачет: ах, почему я не отрезал ему и вторую ногу? Я бы имел возможность отправить в Париж и мою жену!»

Мы оба посмеялись забавной шутке импровизаторов и вскоре простились.

– Ну, значит, до завтра! – воскликнул Беппо, уходя.

– Нет, навсегда! Я иду сейчас за вещами и уезжаю.

– Но, позвольте. Ведь вы же ещё не получили ваших двадцати франков! – с удивлением воскликнул цирюльник.

– Но вы забыли, голубчик, что тридцать пять на обмундировку остались у меня, – ответил я любезно Беппо.

Тот расхохотался и похлопал меня по плечу.

– Accidente, ха-ха!? Теперь я понимаю, почему вы так спокойно ушли, не пообещав ему ни в ухо, ни в шею!

Я пошёл в отель, взял вещи, оставил деньги за комнату у портье, и уехал с последним поездом.

Между прочим, меня постепенно начала одолевать назойливая мысль – не прекратить ли своё пение и не попробовать ли прожить дня три-четыре в Риме, насмотреться вдоволь и вернуться обратно в Швейцарию. Но едва я очнулся на площади Римского вокзала против грандиозных остатков Терм Диоклетиана, где помещается музей, – почувствовал, что возвращаться мне ещё рано, необходимо заработать такую сумму, чтобы пробраться ещё южнее, если не до Сицилии, то хоть в Неаполь, и потом на обратном пути, уже не работая, – спокойно осмотреть все города от Неаполя до Милана

Около Форума, который я разглядывал сверху, я встретил маленькую девочку с цветами. Её звали Пиппа, ей было восемь лет. Я купил у неё первых свежих фиалок и, так как она продолжала стоять около и, как и я, смотрела вниз на белеющий и сверкающий на солнце мрамор, – то у нас завязалась беседа. Когда я спросил, где её папа и мама, она повела меня в еврейский квартал, где у её родителей была овощная лавочка. Я привёл к ним девочку и спросил, не позволят ли они их Пиппе сопровождать меня, пока я буду петь по ресторанам. Они сначала отказались, не зная, можно ли мне доверить ребенка, но разговорившись, очевидно, убедились в моей искренности и безопасности – и отпустили её. Условленный заработок 2 франка я отдал им сейчас же, и мы вышли с Пиппой на улицу. Она запаслась цветами, распустила свои густые чёрные волосы и, доверчиво взяв меня за руку, пошла со мной.

Было близко к закату. В этот час многие римляне любят подниматься на Джаниколе, самый высокий из окружных холмов; здесь, возле прекрасного памятника Гарибальди, публика отдыхает, гуляя среди густой зелени, близ пышных садов.

Когда мы пришли туда, народу было немного, и все сосредоточились у памятника. Я сел на одну из угловых скамеек и запел. Теперь я знал уже немало итальянских песен и, чувствуя на себе волну ароматной солнечной весны, пел всё страстней. Люди слушали меня; – иногда, поднимая глаза, я видел, как девочка проходила с моей шляпой мимо всех этих людей, и они бросали ей монеты. И ласковая хорошенькая Пиппа, словно понимая и чувствуя благодарность, вынимала из своей корзиночки по два, по три цветка и давала их тем, кто бросал ей деньги.

Когда стало темнеть, мы спустились по извилистой дороге к площади св. Петра, обошли длинную колоннаду, и подойдя к ресторану «Europea», я попросил разрешения присесть около и спеть. Здесь, в этом скученном квартале, мимо нас проходили самые разнообразные люди – туристы, бедняки и монахи. И никто не слушал даром; каждый считал своим долгом положить монету… Вот остановился возле нас высокий старик-монах.

– На каком языке вы поёте? – спросил он меня, когда я пропел любимую «Ноченьку».

– На русском, отец!

– Боже, сколько грусти, сколько тоски в этом пении и в этом народе! – тихо сказал старик и бросил в шляпу большую серебряную монету. Он уже хотел идти, когда девочка, еврейская девочка, остановила его:

– Подожди… минуточку.

И, связав несколько пучков фиалок, она преподнесла их старику. Он наклонился к девочке, погладил её по головке и спросил меня:

– Давно она с вами?

– Нет, отец, только с сегодняшнего дня!

– Да благословит вас Бог! – сказал старик и, вынув из кармана две маленьких кредитки, он одну бросил в шляпу, а другую в корзинку Пиппе и быстрыми шагами удалился.

Девочка подбежала ко мне и шепнула на ухо:

– Какой добрый старик! Смотри, он и мне дал!

– Вижу, вижу, carina!..

Мы простились с публикой и пошли дальше. Перешли мост возле мрачного замка св. Ангела. Бродили вдоль берега Тибра, завернули на широкую улицу, которая привела нас к главной артерии города – Корсо Умберто. Не зная, куда идти, мы вошли в боковую улочку, и здесь нас приковал к себе ресторан «Конкордия». Здесь нас хорошо слушали, но совсем спокойно. Потом я узнал, что там было много торговцев, коммерсантов, которым было не до меня… Но всё-таки Пиппа вернулась с тяжёлой шляпой, а хозяин любезно обменял медный и серебряный сбор на бумажки.

Вышли мы оттуда часов в девять – я уже хотел отвести девочку домой, когда, проходя мимо ресторана «Сан-Карло», решил сделать последний сеанс тут, а потом пойти переночевать где-нибудь.

Нас приняли в «Сан-Карло» тепло и любезно. Пиппа пошла сначала сама с цветами; потом я запел свой обычный репертуар. Здесь были артисты, художники, богатая молодёжь, и платили они немало. Русские песни особенно понравились, и некоторые из них я бисировал. Публика сменялась. Отдыхая с полчаса, я ужинал сам и кормил мою маленькую девочку. Рассчитавшись с хозяином, я улыбнулся и сказал:

– Ну, в последний раз, и на отдых!

– Так, так, – ответил хозяин и засуетился между столиками. Для конца я запел из Массне, из Мазиньи, и, наконец, неаполитанские песни. Особенно одна из них, которую ещё мало знали, вызвала одобрение публики и, когда я, вместе с девочкой, проходил между столиков, аплодисменты сопровождали меня. Вот Пиппа подошла к столу, за который недавно уселись два высоких молодых человека, изящно одетых, очевидно, из хорошего круга. Один из них стал рыться в портмоне и, когда Пиппа подошла к столу, он хотел бросить ей франк; но едва его рука шевельнулась, как собеседник остановил руку, и я услышал русскую речь: