Сергей Беляков - Парижские мальчики в сталинской Москве [litres]

Мур хвалит Олдингтона, но замечает, что французы все-таки “лучше пишут, тоньше…”. Мур любит русскую литературу, высоко ставит Пушкина и особенно Лермонтова, восхищается Чеховым и Достоевским. И все-таки французская литература – “первая в мире, самая замечательная и лучшая”, “французы пишут лучше и умнее всех” 1142.

Мур сравнивает даже не Париж с Москвой, не Ташкент с Марселем – он сравнивает людей. Прежде всего интеллигенцию. Еще по дороге в Елабугу он отметил ее безалаберность и неорганизованность. В Ташкенте Мур в этом убедился.

Во-первых, она пьющая. Пьют все: “Толстой и Погодин, Луговской и Антокольский, Ахматова и Городецкий”. 1143Мур однажды и сам выпил лишнего, но ему стало так стыдно перед самим собой, что более он не повторял этой ошибки.

Во-вторых, разговоры интеллигентов казались ему просто примитивными. Вот встретились два знаменитых поэта, “маленький, черноглазый, с обезьяньим лицом” Павел Антокольский и Владимир Луговской, высокий, представительный, прекрасно одетый господин в шляпе, с палкой и с курительной трубкой.

Антокольский даже с точки зрения Мура остроумный человек, а Луговской – “прекрасный рассказчик”. Но о чем они говорят? О ресторанах. О драках в тех же ресторанах. О банкетах. Об угощениях. “О кафе и окороках”. “Ну и источники вдохновения. А ведь это официальные сливки интеллигенции. Все-таки насколько они ниже западной” 1144, – комментирует Мур в своих “Ташкентских зарисовках” 1942 года. Мур, правда, в это время и сам всё пишет и пишет о еде. Он постоянно голоден, хотя ел немало. Возможно, у него была какая-то болезнь обмена веществ. Писатель Василий Аксенов, врач по профессии, читая дневники Мура, предположил, что тот был болен ювенильным диабетом.

Мур презирает русскую, советскую интеллигенцию за пустую болтовню, бессодержательную и бессмысленную, при этом очень “несерьезную”, слишком искреннюю, детскую. То ли дело французы! Они так же теряют время на бессмысленную, бесцельную, бесплодную и бессодержательную болтовню, но всё искупает форма: “салонный французский блестящий разговор” отличается “переливами языка, блеском парадоксов и анекдотов”. 1145Этого блеска Мур и не находил в разговоре русских.

В дневнике Мур размышлял о вещах серьезных. “Я – сторонник экономической зависимости Советского Союза от Англии и Америки; по-моему, такая зависимость, после войны, принесла бы России много пользы”, – был убежден Мур. Он уверен, что в конце концов Гитлера разобьют. Разобьют, даже если он возьмет Москву. Но после войны надо будет восстанавливать разрушенную страну, а у советской России, обескровленной в этой войне, не останется ни сил, ни средств. Отсюда вполне логичный вывод: “Только Англия и Америка способны восстановить Европу, Францию и захваченные территории Сов. Союза. Кто же еще?” 1146

И в этом с Муром соглашались. Советская интеллигенция, как редиска, была “красной” только снаружи. Еще в сентябре Асеев и Мур говорили о перспективах нового НЭПа в СССР, о том, что англичане обязательно потребуют себе концессий в СССР, а значит, придется менять экономическую политику.

Агенты госбезопасности доносили о явно антисоветских разговорах среди самых успешных советских писателей. “Не может одна Россия бесконечно долго стоять в стороне от капиталистических стран, и она перейдет рано или поздно на этот путь…” – считал писатель-маринист Новиков-Прибой, орденоносец и лауреат Сталинской премии за 1941 год.

“В близком будущем придется допустить частную инициативу, новый НЭП, без этого нельзя будет восстановить и оживить хозяйство и товарооборот”, – говорил обласканный большевистской властью Алексей Толстой, тоже лауреат Сталинской премии и орденоносец.

Константин Тренев одобрил роспуск Коминтерна: “Под нажимом Англии и США, наконец, разогнали дармоедов”. К тому же Тренев “чрезвычайно резко отзывался” о Сталине и считал, что “надо пересмотреть гимн «Интернационал», он не может понравиться союзникам…”. 1147

Если верить запискам Аркадия Первенцева, то и колхозники в 1941-м мечтали “о смене режима на англо-американский, демократический”. 1148

Но вот остановили немцев под Москвой, окружили под Сталинградом, разбили Манштейна и Клюге на Курской дуге. И с каждой новой победой люди всё больше верили в мощь Красной армии. НЭПа и демократизации общественной жизни желали не меньше, но отношение к англичанам и американцам менялось. Всё чаще люди возмущались: почему они не открывают второй фронт? И всем понятно почему: “Загребают жар чужими руками”. Пока советские войска истекают кровью, британцы возятся в песках Северной Африки, десантируются на далекой солнечной Сицилии… Мы же воюем за союзников, жертвуем собой, почему они не хотят жертвовать ради нас?

Мур с таким взглядом не соглашался. Он считал, что это “ложнопатриотические соображения, очень близкие к шовинизму”. 1149Спокойно, аргументированно 1150он доказывал, что союзники не обязаны жертвовать жизнями во имя Советского Союза, ведь и советские люди воюют не ради союзников, а ради самих себя, своей страны, ради победы над нацизмом. А со стороны союзников было бы глупо бросаться в бой, основательно не подготовившись, не сведя потери к минимуму. И демократические правительства западных держав понимают, что население будет их поддерживать, если война обойдется малой кровью. А об СССР они думать не обязаны. Поминал Мур и “договор о дружбе с Германией”, и о том, как еще недавно “мы кормили и снабжали Германию” и “надеялись в конце концов вытянуть каштаны из огня!”. Аргументы Мура понятны и логичны, но каково было их выслушивать людям в разгар Великой Отечественной? Особенно тем, у кого были родственники и друзья, сражавшиеся на фронте или уже погибшие там? И хотя он пишет: “Мы боремся за себя, за освобождение своей страны”, – но смотрит на войну вовсе не глазами русского и/или советского патриота. Его взгляд – это взгляд международного аналитика из невоюющей страны. Но вот если речь заходила о Франции – менялось всё! Он горячо вступался за Францию и французов. Давно прошли времена, когда Мур убеждал Митю Сеземана, будто Франция накануне войны была “гнила”. В годы войны крепнут национальные связи. В час испытаний люди тянутся к своим, переживают за своих, за родных.

Мур пишет стихи о Франции и о Париже, “о городе-друге”:

Плохие стихи, но искренние, ностальгические, полные любви к родному городу.