Сергей Беляков - Парижские мальчики в сталинской Москве [litres]

Иммунитет Георгия будет снова подорван плохим питанием и непривычным климатом. Весной 1943-го к многочисленным простудам прибавится рецидивирующее рожистое воспаление ноги: “…хожу, согнувшись в три погибели, хромая нога вся опухла, и хожу в калоше, так как она не входит в башмак” 1121, – запишет он в дневнике.

Наивная надежда Мура на Кочеткова не оправдается. Александр Сергеевич ничем не сможет помочь Муру – он сам будет едва сводить концы с концами. Зато у парижского мальчика вскоре найдутся новые влиятельные знакомые, даже покровители: Анна Ахматова, Алексей Толстой. Появятся и новые приятели. Все моложе его. Рафаил Такташ (будущий искусствовед), Эдуард Бабаев (будущий литературовед), Валентин Берестов (будущий детский писатель). Вместе с ними Мур подготовит литературный альманах “Улисс”. Но это не спасет его ни от голода, от одиночества.

До Ашхабада, где жил Митя Сеземан, Мур так и не доберется. Приблизившись к Мите географически, Мур несколько охладеет к этой идее. Ташкент – столица эвакуации, променять ее на небольшой, затерянный между песками Каракумов и предгорьями Копетдага Ашхабад Мур не захочет. Он встретится с Митей только в августе 1942-го. Митя вместе с филфаком Московского университета переезжал из Туркмении на Урал, в Свердловск. В Ташкенте поезд задержался на пару часов. Это время друзья и провели вместе. Прощаясь, Митя долго еще махал Муру платком. Это была их последняя встреча.

До августа 1941-го Мур вовсе не знал нестоличной России. Русскую провинцию он впервые увидел в Елабуге и Чистополе (и еще раньше, во время остановок парохода, конечно). Но именно в эвакуации Мур открыл для себя настоящую Россию – и она ему крайне не понравилась. Оксана Асеева вспоминала, как смотрел он в окно их чистопольской квартиры. Шел дождь, “грязь по колено”, под окнами проходили новобранцы: “Как я это всё ненавижу!” 1122– сказал Мур.

Если сталинская Москва в сопоставлении с Парижем тридцатых почти не проигрывала (с точки зрения парижанина Мура!), то русская провинция поразила его бедностью, неустроенностью, отсутствием комфорта: “…не стоит заботиться о комфорте – комфорт не русский продукт” 1123.

Начиная с лета 1941-го, взгляд Мура на русских отчужденно-насмешливый: “Несколько наблюдений над русскими: они обожают сигареты, чай, соленые огурцы, собак и кошек, Волгу, балет, оперу, Золя, Бальзака и малые нации”. 1124Это написано еще в августе 1941-го, во время первой эвакуации. Там он насмотрелся и на русскую интеллигенцию, и на простых людей. Ни те, ни другие ему не нравились. Но интеллигенцию он презирал больше: “Когда смотришь на всех этих людей, можно сказать одно: что все ненавидят организацию. Это просто какое-то сумасшествие, и оно специфически русское (не советское, а именно русское)”. 1125

В ташкентском поезде Мур перечитывал “Богатые кварталы” Луи Арагона, одну из любимейших своих книг. Честно говоря, не понимаю, что уж так нравилось ему в этом, в общем-то, обычном реалистическом романе. Арагон – французский коммунист, сталинист, он даже дописывал эту книгу на пароходе “Феликс Дзержинский”, о чем не преминул сообщить читателям. И Муру в ноябре уже неприятен “гошизм” [170] Гошизм ( Gauchisme ) – термин, которым обозначали идеологию ультралевых, тех, кто левее правоверных коммунистов. Скажем, троцкистов, анархистов. Так что Мур был неправ, когда называл гошистом Луи Арагона, члена Французской компартии. Арагона, то есть крайне левые взгляды. Но не ради этих взглядов он читал Арагона: в его книге ярко, достоверно воспроизведена жизнь Франции. Не только столичной, но и, в большей степени, провинциальной. Мур ехал через Рязань, через Тамбов, через Ртищево и Куйбышев, через множество мелких станций, где надо было запасаться кипятком (питьевой воды в их поезде не было). И как не сравнить ему русскую глубинку с французской? Мур ведь знал не только парижскую жизнь, он бывал и в Вандее, и в Савойе, в Жиронде и на Ривьере. А действие “Богатых кварталов” начинается как раз в небольшом южном городке. Местная шоколадная фабрика месье Барреля должна выдерживать жесткую конкуренцию других фабрик, французских и швейцарских. Шоколад Барреля продавался “главным образом по деревням, в сельских лавочках и на ярмарках”. Столичный покупатель был слишком избалован для его простого шоколада. Месье Баррель “не претендовал на то, чтобы перещеголять такие фирмы, как «Марки» или «Пиан», другими словами – те фирмы, шоколад которых парижане считают особым шиком преподносить к Новому году. Нет, конечно, но шоколад Барреля – шоколад без фокусов, полезный, питательный, правда, слишком светлый в середке. Шоколад к чаю”.

Эх, вот бы жителям русских-советских деревень и городков купить к чаю этого шоколада! И не беда, что “в середке” он слишком светлый. Вряд ли они были бы в претензии. Известная уже нам Наталья Соколова, приехав в Чистополь в июле 1941-го, застала там еще “докарточные пустоватые продуктовые магазины примерно в том виде, в каком они были до объявления войны (потом они превратились в распределители). Белый хлеб выпекали не каждый день, иногда неделями шел один черный, к этому в городе привыкли. Мяса в магазинах до войны почти не было – одни кости. <���…> Самым главным дефицитом являлся сахар, его не «выкидывали» на прилавки годами (да, да, не месяцами, а годами!). Детям был неизвестен вкус сахара, выручал мед. Здешние женщины позднее нам говорили: «Мы сахар увидели в войну, по карточкам. Пусть немного, но дают, великое дело»”. 11261127В мирном еще для Советского Союза 1939-м писатель Михаил Пришвин жил в городе Загорске (бывшем и будущем Сергиевом Посаде). “В магазинах нет ничего, даже сахару, тысячи людей простаивают дни и ночи в очередях” [171] Правда, такое положение дел было в Загорске не весь год, а когда прошел слух, будто с будущего 1940 года повысят цены. Поэтому люди поспешили в магазины – запасаться провизией по старым ценам. А продавцы, со своей стороны, придерживали товар, чтобы выгоднее реализовать его. См.: Пришвин М.М . Дневники. 1938–1939. СПб.: Росток, 2010. С. 494. , – записал Пришвин в дневнике.

Впрочем, летом 1941-го провинциальная жизнь еще не казалась Муру совсем уж беспросветной. В Елабуге ему понравились местные столовые – там вкусно кормили. Но поздней осенью 1941-го разоренная русская провинция открылась его глазам во всей своей нищете: “На каждой остановке все выбегают на станцию посмотреть, есть ли кипяток, молоко, какая-нибудь еда: жрать нечего. Сколько видишь вокруг себя несчастья, бог ты мой! И как всё нудно и противно. Одни книги меня поддерживают. Вот уж г…, эта страна Советская!” [172] Перевод Вероники Лосской. В оригинале: “Putain de Soviеtie!” Сергей Сиротин предлагает другой вариант перевода этого выражения, пожалуй, более точный. Он пишет: “Конструкция « putain de + существительное» обычно переводится как «чертов + существительное» или «проклятый + существительное». Однако как таковое слово putain означает «шлюха». Чтобы сохранить этот смысловой оттенок, можно было бы перевести «Putain de Soviètie» как «б…ская Советская страна»”.