Сергей Беляков - Парижские мальчики в сталинской Москве [litres]

Мура пугала не столько перспектива немецкой оккупации, сколько возможное сражение за Москву. К этому сражению москвичей уже морально готовили. “Вечерняя Москва” выходила под лозунгами: “Стальной стеной встанем на защиту родной Москвы!” (20 октября); “Москвичи! Поклянемся до последнего дыхания защищать нашу любимую Москву!” (23 октября); “Сделать Москву неприступной крепостью!” (25 октября); “Создадим вокруг Москвы железный пояс обороны!” (27 октября).

Муру всё это крайне не нравилось: “Весь общий тон прессы – защита Москвы до последнего дома. Населению от этого сладко не придется. Дураки! Ведь главное – разбить немцев на подступах к Москве, не допустить к городу – а если они прорвутся, то глупо и не нужно защищать дома и улицы – это погубит город без цели. <���…> Не вижу, как мы будем жить при разбитых стеклах, без газа и электричества, без воды (когда будут разрушены МОГЭС, газзавод и водопровод)”. 10981099

Если уж оккупация неизбежна, то пусть она будет хотя бы без лишней крови, лишних разрушений. В Муре будто проснулся сторонник маршала Петена времен оккупации Парижа в 1940 году. И, как настоящий петеновец, он надеется на капитуляцию без сопротивления. На “оккупацию по-мягкому”, без бомбежек, без обстрелов, без боев и без разрухи. Он был уверен, будто этого желает “всё московское население”. 1100И 16 октября “лучик надежды” блеснул. До Мура дошел слух, будто людей, явившихся в военкоматы, чтобы защищать Москву, отправили по домам. Но вскоре Мур понял, что советское командование настроено решительно и столицу без боя не сдаст.

ИЗ ДНЕВНИКА ГЕОРГИЯ ЭФРОНА, 24 октября 1941 года:

Население призывается «бороться не только с вражеской пехотой, но и с танками». Чорта с два! С танками населению бороться! И вообще пытаются изобразить защиту Мадрида в 38–39 -м гг. и “гражданскую”. <���…> Говорят о том, как «женщины будут подносить ящики с патронами бойцам, с оружием в руках» и т. п. Смутно напоминает (Мур переходит на французский. – С.Б.) “защиту Парижа” в 1870 , коммуну…

Летом Мура раздражала Цветаева, боявшаяся, что немцы превратят город в развалины. Теперь и сам Мур боялся. Но все-таки он не был “насмерть” перепуган даже такой страшной перспективой. Скорее, разозлен призывами оборонять от врага “каждую улицу”. Прочитав в газете слова “каждый москвич должен стать солдатом”, Мур огрызается: “Чорта с два!” [166] Здесь перевод Сергея Сиротина. Его кредо теперь таково: “Мне же на всё это решительно наплевать, лишь бы самому хорошо устроиться”.

Мур бежал не только от бомбежек, от возможной мобилизации на рытье окопов, от всё еще вероятной немецкой оккупации. Мур ехал на встречу с единственным другом.

После смерти Цветаевой значение Мити Сеземана в жизни Мура выросло неизмеримо. В эпистолярном наследии Мура есть поразительный документ. Это письмо Георгия к Елизавете Яковлевне Эфрон от 11 сентября 1941 года, в котором он рассказывает тете Лиле о гибели Цветаевой в Елабуге и о своей жизни в Чистополе. А затем – Мур пишет о главном для него. Он даже подчеркивает эти фразы: “ Лиля, разыщите Митьку. Всеми силами старайтесь узнать, где он. Узнайте, в Москве ли он, какой его адрес. Пошлите кого-нибудь из знакомых в ИФЛИ (в Сокольниках) – может, там знают, где он <���…>. Если он в Москве, передайте ему приложенное здесь к нему письмо. Если в Москве его нет, узнайте куда он уехал. <���…> Сделайте всё возможное, что в ваших силах, чтобы узнать где он, что с ним [167] Выделенное здесь курсивом в оригинале подчеркнуто. . Он мой единственный друг. Теперь читайте внимательно [168] Выделенное здесь подчеркиванием в оригинале подчеркнуто красным карандашом. : как только узнаете, где он находится, немедленно шлите мне телеграмму, сообщающую, где он находится, что с ним, его адрес. Лиля, денег на это не жалейте: это единственное мое желание”.

Письмо дышит такой страстью, будто речь идет не о друге, а о потерянной возлюбленной. Однако Мур и Митя любовниками не были, их отношения никогда не переходили за рамки юношеской дружбы. Цветаеведы объясняют это письмо Мура его личными особенностями: неумением вести себя, завышенной самооценкой. Собственные желания он превращает в приказы и диктует эти приказы людям, которые вовсе не обязаны ему повиноваться. Допустим, это так, но чем все-таки объяснить сами желания? Может быть, всё очень просто: Митя остался для Мура единственным близким человеком. Единственным из тех, кто еще жив, кто еще на свободе. Аля в лагере. О Сергее Яковлевиче нет никаких известий. Правда, был еще Муля Гуревич, но их отношения все-таки другие. Гуревич гораздо старше Мура. Их интересы, их судьбы слишком сильно различались. А Митя был таким же, как Мур, русским французом. Соотечественником. Парижанином, на свое несчастие оказавшимся в сталинской Москве. Впрочем, к этому времени уже даже и не в Москве.

Во время эвакуации в Елабугу Мур потерял Митю из виду. Он не знал, что еще в августе Митя эвакуировался вместе с бабушкой и дядей. Судьба Мура так или иначе оказалась связанной с Союзом писателей и с писательским миром. Жизнь Мити – с Академией наук и с Московским университетом. Бабушка, как вдова академика Насонова, и дядя Арсений Николаевич, работавший в академическом Институте истории, увезли Митю с собой в Ашхабад. Туда же, в Ашхабад, эвакуировали ИФЛИ. В декабре ИФЛИ присоединят к университету. Ифлийцы станут, таким образом, студентами филфака МГУ. Одним из этих новых студентов-филологов и стал Митя. Он уже вполне акклиматизировался в южном, очень жарком, но не таком уж экзотическом городе: “Это был красивый маленький городок <���…> с почти европейским центром, окруженным плоскими крышами домов местного населения” 11021103, – вспоминал Дмитрий Васильевич.

Интересно, что само письмо Мура к Мите, датированное тем же 11 сентября, написано вовсе не так страстно. Видимо, в том стиле общения, которого они с Митей и придерживались всё время знакомства. Он сдержанно рассказывает Мите о гибели Цветаевой, легко и чуть иронично – о собственной жизни в Татарской АССР. И лишь в конце просит друга: “Очень прошу тебя послать мне в Чистополь телеграмму с сообщением, где ты находишься: мне очень важно не потерять тебя из виду. Очень тебя прошу”. 1104Это письмо Дмитрий Васильевич Сеземан получит спустя пятьдесят с лишним лет. [169] Это письмо Георгия Эфрона привезла Дмитрию Сеземану в Париж литературовед Анна Саакянц.

Новое местожительство Мити Мур узнал в середине октября. Узнал и собрался в дорогу: “…я сильно надеюсь установить в Средней Азии контакт с Митькой” 1105. Правда, вскоре разум возобладал над чувствами: нельзя же ехать в Среднюю Азию только из-за Мити? Но 25 октября Георгий узнает точный адрес Митьки и снова соберется в путь.