Павел Скоропадский - Воспоминания. Конец 1917 г. – декабрь 1918 г.

Я этот экземпляр немедленно передал Серкалю для передачи посольствам в Яссы, а Шинкарю приказал ответить, что я ни германофил, ни франкофил, ни англофил, а просто люблю свою Родину и, желая ей блага, пользуюсь всеми возможностями ее спасти, и всякий, кто честно мне помогает в этом, хотя бы даже ради своей выгоды, меня удовлетворяет, и с ним я пойду.

Из Звенигородки все же, желая лично еще раз убедиться, нельзя ли поднять казаков села Ольховцы, я поехал к одному из деятелей Казачьей Рады, но, поговорив с ним, увидел, что ничего не выйдет, и вернулся обратно. До Звенигородки из Киева доходили самые неопределенные сведения. Говорили некоторые, что в Житомире находятся украинские части, которые хотят драться с большевиками, другие, что под Киевом идут бои… Видя, что в Звенигородке ничего не выходит с казаками, я решил послать Полтавца на Кубань выведать, нельзя ли там собрать какие-нибудь части. Я сам хотел ехать в Житомир и принять участие в боях, или же проехать в Киев и там узнать о точном положении дел.

29 января 1918 года я сдал на хуторе одному прапорщику своих лошадей с вестовым, которого снабдил деньгами, взял с собою лишь Мартыновича. Шинкарь меня просил подвезти еще какого-то галичанина. Кроме того, ко мне присоединился еще один украинец, который служил у главнокомандующего румынским фронтом и который ехал зачем-то отыскивать доктора Луценко. Мы все тронулись в путь, на штабной повозке. Так как мы не хотели садиться в поезд в Звенигородке, решено было доехать до Тального, а там уже по железной дороге пробираться дальше.

Помню грустное размышление, на которое меня наводило занятие, которому мы предавались ночью, сидя в маленькой пустой квартире. Я, корпусный командир, сидел с Мартыновичем и смотрел, как бывший полицейский начальник из какого-то сибирского города составлял нам фальшивые паспорта и с большой ловкостью подделывал нам печати при помощи соединения сажи с сахаром и еще каких-то снадобьев. Я думал о том, что никогда не поверил бы, что буду присутствовать при таком деле, если бы мне сказали об этом несколько месяцев тому назад.

30-го, еще в темноте, мы выехали. В Тальном я убедился, что фальшивые паспорта составлены опытною рукою, так как при осмотре их местным начальством, не то большевистским, не то очень близким к нему, нас благополучно пропустили. Мы сели в поезд. Ехали пленные австрийцы, я прислушивался к их разговорам, они прекрасно говорили по-русски. Форменные большевики, их любимым занятием было подвешивать за шею какую-то куклу и приговаривать, что так они сделают со своим императором Карлом. Впоследствии я перешел в другой вагон, где сидели мадьяры, те оказались таких же политических убеждений. На следующий день мы приехали в Казатин, и к вечеру я добрался до Бердичева. Остановились в небольшой еврейской гостинице.

Я послал Мартыновича и своего украинца на разведку. Последний был удивительный тип. Резкость в его суждениях, когда дело касалось Украины, я приписывал его «самостийности». Говорили мы дорогою обо всем. Видимо, он много читал, был очень воспитан и чистоплотен. Я никак не мог сообразить, что у него за профессия. На мой вопрос он мне ответил: «Вы удивитесь, но это так, я официант по призванию, мне это дело правится. Я вижу в ресторанах массу народа, разговариваю с ним и чувствую себя прекрасно. Ведь ничего позорного нет быть официантом». – «Конечно нет, но все-таки есть же более интересные профессии для человека такого начитанного, как Вы». – «Может быть, и есть, но это мне по душе».

Я более его не спрашивал и был очень рад, что нашел в моем положении человека «официанта по призванию». Может быть, он и за мной, из любви к искусству, поухаживает. Так и случилось: хотя я сначала старался быть на совершенно равных началах, тем не менее как-то так вышло, что он занимался всем моим хозяйством и все у меня было в порядке; где пуговица оторвется – гляди, он вечером уже и пришьет, ничего мне не сказав. Он знал Шевченко наизусть и, видимо, страшно любил все украинское неподдельной любовью.

Из разведки они явились очень опечаленными. Оказывается, что когда мы въезжали в город с одной стороны, с другой в город входили большевистские части. Уже в штабе главнокомандующего появился какой-то комиссар Гусарский, который прибирал все к рукам. Еврейчики в гостинице поглядывали на нас подозрительно. Во избежание того, чтобы они нас не выдали, я решил послать Мартыновича узнать, нет ли еще тут полковника П. [5] Петин. ; через некоторое время явился сам П. и с большими предосторожностями перевел меня к себе на квартиру. Я у него переночевал. Жил он очень скромно в одной комнате со своей женой, но был так любезен, что услал куда-то жену и дал мне возможность переночевать у него.

Я хотел ехать в Житомир, но Мартынович выяснил, что большевики заняли шоссе и никого не пропускают, тогда я решил пробраться в Киев и там, узнавши общее положение дел, обдумать, что делать дальше. Мартынович остался в Бердичеве ждать возможности пробраться в Житомир, а я со своим украинцем пошел на станцию. Здесь мне снова пришлось пережить неприятные минуты. На станции был всякий сброд большевиков, тут же находилось много кавалергардов и конногвардейцев из эскадронов, которые были мною расформированы в декабре месяце. Все они меня прекрасно знали в лицо, так как я всю свою жизнь провел в этой бригаде, а потом командовал их дивизией, но мой костюм и небритая в течение долгого времени борода меня спасли. Я сидел между ними часа три, разговаривал с ними, они мне рассказывали о своих похождениях, а я себя выдавал за мастерового электротехника, едущего в Киев за работой. Минуты мне казались вечностью, но все обошлось благополучно. Подошел поезд, и я, забившись в какой-то вагон с дровами, благополучно уехал в Казятин. В Казятине целая ночь таких же мучений, что и на станции Бердичев. Все меня там знали еще за время моего осеннего командования корпусом против большевиков, но я из предосторожности уселся в группе пленных немцев, возвращающихся в Германию. Немцы уверяли, что у них никакого большевизма быть не может.

После долгих поисков я со своим украинцем примостились на какой-то открытой платформе, переполненной солдатами. Среди них ехала молодая, видимо, зажиточная женщина, в крестьянском платье. Мой украинец, по-видимому, большой любитель поухаживать, примостился около нее. Ехали мы страшно долго с часовыми остановками на каждом полустанке. К вечеру холод стал невыносимым, тогда откуда-то раздобыли большую железную плиту, положили ее на настил платформы и развели костер. Все поочередно усаживались вокруг него, так и ехали.

Я прислушивался к разговорам. Хотя большинство солдат восприняли уже большевистскую фразеологию, но были и такие, которые с ними не соглашались. Интересно было наблюдать за тем, что все тыловые солдаты были уже вполне натасканы на большевизм, они-то, главным образом, обвиняли офицерство в различных зверствах, описывали солдатские страдания, хотя сами были хорошо одеты, имели сытый и даже холеный вид, другие просто молчали, но первые их забивали по всем пунктам. Желая поддержать окопников, я стал задавать им различные больные вопросы. Помню, что мне удалось одного унтер-офицера, форменного провокатора, поднять на смех. Но когда тот, разозлившись, обратился ко мне с вопросом: «Да ты что здесь, борода, среди нас, солдат?», я вспомнил свое положение беспаспортного и решил не возобновлять диспута, тем более, что кондуктор, все время обходивший на станциях поезд, требовал, чтобы штатские с этим поездом не ехали, и я боялся, что при каком-нибудь скандале меня бы не высадили и не спросили документа. Наконец, к 12-ти часам ночи мы подъехали к Жулянам. Я стоял на краю платформы, боясь простудиться от жара пылающего костра. Паровоз перед отходом дал свисток и сразу сильно дернул, поезд тронулся. Около меня стоял какой-то еврейчик-солдат, он, видимо, при толчке испугался и схватил меня за плечо, я потерял равновесие, закачался и с размаху слетел с платформы под откос дороги на камни, потеряв сознание. Через некоторое время, очнувшись, вижу, что люди около меня копошатся, и я почувствовал сильную боль в руке. Вот тут-то в первый раз, сознаюсь, испытал чувство сильного угнетения. Думаю себе: без паспорта, а рука сломана, отвезут в Киев, там узнают. Но затем начал тихонько шевелить пальцами, вижу, шевелятся, ну, слава Богу, рука цела! Оказывается, то хоть и большевики, но чувство сострадания у них было. Когда я упал с платформы, они подняли крик. Паровоз находился недалеко от нашей платформы, на паровозе услышали, поезд остановили и меня торжественно водворили обратно на мое же место. Женщина, которая ехала с нами, оказалась очень сердобольной, она перешла ко мне и стала за мной ухаживать. Рука сильно болела, как оказалось впоследствии, у меня было сильное растяжение сухожилий.