Павел Скоропадский - Воспоминания. Конец 1917 г. – декабрь 1918 г.

В деле внешней политики нам представлялось необходимым выслать новые делегации. Дело это делалось, но делалось совершенно не с тем масштабом и не с той быстротой, которые требовались данным моментом. Совет Министров обсуждал каждую ассигновку бесконечно долго и безбожно ее урезывал. Я неоднократно принужден был, по просьбе Дорошенко или Палтова, лично вмешиваться в это дело и настаивать на увеличении ассигнования. Из намеченных лиц в посылке был Коростовец, бывший посол в Пекине при старом режиме. Мы его направляли в Америку, но предварительно он был послан в Яссы.

Бывшего начальника штаба Дашкевича-Горбацкого направили в Румынию, где он был очень любезно принят королем и королевой, но я думаю, что это назначение было не вполне удачно по многим причинам. Затем в Париж должна была быть послана целая миссия. Кроме того, предполагалось, да многие потом и поехали из сочувствующих нашему делу и имеющих влияние у Entente-ы. Эти люди не были на службе у Украины и не являлись даже частными агентами за плату, так сказать, а делали это просто, понимая, что то, что мы делали, с точки зрения и России и Украины заслуживало всякой поддержки. Вместе с тем они вполне правильно предвидели, что всякие недоброжелательные нам элементы, главным образом из-за недомыслия, начнут губить наше дело.

В октябре месяце в Яссы были вызваны многие из русских общественных деятелей, и там состоялся целый ряд заседаний совместно с представителями Entente-ы. В общем, настроение этого съезда было очень не в нашу пользу. Каким образом русские представители не понимали, что они губили дело, которое могло спасти Россию, я совершенно не понимаю. Entente-a очень неохотно входила в сношения с нашими представителями. Коростовец, благодаря своим прежним связям в Румынии, все же виделся и говорил неоднократно с представителями Держав Согласия. Маркиз de Saint Olaire и вся французская миссия, видимо, была радикально настроена против нас, и потребовалось много времени, прежде нежели эти господа уразумели, что в интересах же Франции и Союзников иначе смотреть на нас.

Я был довольно хорошо осведомлен о всем том, что делалось в Яссах, но до сих пор не могу понять, почему Entente-a, повторяю, особенно французы, которые более всех были заинтересованы в поддержании порядка у нас на Украине, а этот порядок мог быть поддержан лишь Гетманством, не прислали немедленно своего представителя ко мне. Совершенно не было мне важно, признали ли меня Союзники официально или нет. Мне важно было, чтобы в Киеве было посланное определенное лицо Entente-ы, с которым я мог бы лично говорить. Здесь, по-моему, много повлияло то освещение, которое было дано Союзникам теми русскими кругами, которым Entente-а верила, но которые фактически ничего не понимали.

Всякому французу или бельгийцу, которого я видел, а таковые у меня бывали (но все это были маленькие люди), я говорил перед их отъездом во Францию: «Вы видите, что творится, и Вы видите, что делает Ваше правительство». – «Да, Вы правы, правительство наше будет потом жалеть, но будет поздно». Они, живя на Украине, прекрасно видели ошибку своих соотечественников.

Сведения о недовольствии среди крайних левых украинских партий все более и более ясно вырисовывали картину готовящегося восстания. В это же самое время Раковский со своими делегатами, прибывшими в Киев для заключения мирных переговоров, вел самую энергичную большевистскую агитацию. В течение целого лета я говорил немцам неоднократно о том, что из этих мирных переговоров ничего путного выйти не может, что вопрос вовсе для всей этой компании не в том, чтобы прийти к какому-нибудь окончательному разрешению всех этих вопросов между Украиной и Советским правительством, а исключительно для того, чтобы, пользуясь в Киеве правом некоторой экстерриториальности, развивать всевозможным способом большевистскую пропаганду в стране. Немцы считали, что переговоры должны вестись, что перерыв переговоров поведет к прекращению перемирия, что этим будут втянуты их войска, стоящие на Украине, вновь в боевые действия. Мы неоднократно ловили большевиков с поличным, указывали на это немцам, но последние, хотя и входили с большевистскими представителями в пререкания, все же продолжали настаивать на продолжении переговоров.

В этих условиях мы дожили до начала ноября, когда у немцев уже появились ясные признаки некоторого разложения в армии. Пока это еще было только заметно по отдельным мелким фактам. Помню, что как-то в это время приехал принц Леопольд Баварский, генерал-фельдмаршал и главнокомандующий всеми войсками восточного фронта. Приехал он со своим сыном и был у меня, а на следующий день он делал смотр немецким войскам, находящимся в Киеве. Я как-то, будучи у себя, услыхал военную музыку и увидел проходящие мимо меня несколько немецких гусарских эскадронов. Я видел эти части весной, когда тоже за ними наблюдал из окна, но это было небо и земля. Теперь они уже проходили без того внутреннего порядка, который сразу бросается в глаза всякому профессионалу в военном деле. Лошади были плохо чищены, и выправка всей амуниции, и людской, и конской, была уже далеко не та. Значение «Оберкомандо» окончательно пало, все перешло в руки дипломатов.

Наконец, наступило девятое ноября, день, который я всегда считал последним днем моего Гетманства. Через четыре дня после этого обстоятельства так трагически сложились, что фактически власть была вырвана у меня из рук. Я надеялся хотя бы временно спасти положение, но вышло иначе.

В этот день я, во-первых, получил подробное извещение от барона Штейнгеля из Берлина, в котором он давал подробный отчет о том, что в Германии произошла революция и что императорская власть свержена. С другой стороны, некоторые украинцы принесли мне прокламацию Украинского Национального Союза, в которой они созывали на 17-ое ноября Украинский Национальный Конгресс, причем из рассмотрения программы и предстоящих прений и из состава самого Конгресса я понял, что дело ясно и определенно идет о свержении Гетманства. Учитывая, что, с одной стороны, наша армия имеет лишь одни кадры, и потому мало на нее можно рассчитывать, что, с другой стороны, эти объединенные украинские партии представляют громадный аппарат для распропагандирования своих идей среди населения; третье, чего от немцев, теперь во всяком случае, максимум что можно ожидать, это нейтралитета, во всяком случае, не активных действий против врагов Гетманства, – я пришел к заключению, что мне оставалось принять одно из двух решений. Или стать самому во главе украинского движения, постаравшись захватить все в свои руки. Исполнение рисовалось таким образом, что я сам бы объявил о созыве Национального Конгресса, причем состав членов изменил бы, дополнив его членами не одних только левых партий. Тогда я, так сказать, мог бы изменить все те решения, на которые рассчитывали Винниченко и компания, и хотя, если можно так выразиться, общипанный, мог удержаться у власти. Помню, Палтов, с которым я говорил по этому поводу, был сторонником этого решения. Он находил это целесообразным и красивым, хотя рискованным. Я лично мало верил в успех при этом решении, так как еще утром я получил уведомление, что был раскрыт весь заговор восстания при аресте начальника части моей охраны, полковника Аркаса. Из его сообщения выяснялось, что конгресс конгрессом, а восстание все равно вспыхнет. Ясно, что тут никакие изменения в составе конгресса не изменили бы положения, а вместе с тем я боялся, что, став на путь уступок, мне придется сделать их целый ряд, причем я буду в руках людей, которые (для меня не было никакого сомнения) поведут Украину к гибели. Другое решение было – решительно закрыть Конгресс и опереться в Киеве на все те офицерские формирования, о которых я говорил выше, а если надо, то объявить всеобщую офицерскую мобилизацию. В одном Киеве у нас было до 15 тысяч офицеров. А затем по минованию надобности я твердо решил вновь выправить государственный корабль по тому пути, которого я придерживался всегда и от которого я никогда не отказывался. Я считал это проще, и это сулило лучшее разрешение конфликта. На следующий день я видел много украинцев. Лично я не был вообще против выявления украинцами своих пожеланий, но находил лишь момент совершенно несвоевременным. Я понимал, что весь этот Конгресс не явится собранием, которое сможет остановиться, вырешив определенные вопросы, а что начнется анархия. В этом духе я и говорил украинцам, и многие, не только отдельные личности, но и целые партии, вполне с этим соглашались. Немцы стояли за Конгресс. Они вообще смотрели на этот вопрос чрезвычайно мрачно, они усматривали в этом стремлении его созыва не попытку к свержению Гетманской власти определенными партиями, а считали это желание народным. Винниченко, нужно отдать ему честь, ловко сумел их обработать.