Александр Сенкевич - Венедикт Ерофеев: Человек нездешний

Венедикт Ерофеев не был Иваном, не помнящим родства. В письме сестре Тамаре Гущиной он признавался: «Я никогда бы не уехал из своей страны навсегда» 30. Он согласился бы с проницательным предупреждением филолога и философа Сергея Сергеевича Аверинцева [167], высказанным в адрес безвозвратно уезжающим из России: «Не нужно думать, что за пределами отечества ты автоматически становишься пророком» 31.

У талантливых и умных людей много общего в их осознании мира и людей. Не вина Венедикта Ерофеева, что долгое время он оставался для своей страны пасынком. Такое к нему отношение, как говорят дипломаты, входит в зону ответственности всех нас, его современников.

На Госдеп Венедикт Ерофеев не работал и на КГБ тоже. Ни в прямом, ни в переносном смысле. Вместе с тем он был убеждён, что народ и партия объединяются в чувстве взаимопомощи либо при природных катаклизмах и других бедствиях, либо при грозящей обоим внешней опасности. То есть — по необходимости. Таким образом, в повседневной жизни и в мирное время никакого душевного и естественного единства у них не получалось. Власть занималась через СМИ демагогией и, как всегда, тянула одеяло на себя. У советских граждан опять возникал извечный вопрос: «Кому на Руси жить хорошо?»

В своём творчестве Венедикту Ерофееву не надо было проходить эволюцию наоборот, то есть процесс деволюции, как многим писателям Страны Советов — от сложного к примитивному. Не пришлось ему менять и палитру — от многоцветья к однообразно серому.

Венедикт Ерофеев неплохо знал две древнегреческие эпические поэмы «Илиада» и «Одиссея», согласно традиции принадлежавшие жившему в VIII веке до н. э. древнегреческому поэту Гомеру. «Одиссея» повлияла на концепцию поэмы «Москва — Петушки», о чём пойдёт речь в дальнейших главах. В «Одиссее» существуют два страшных чудовища. Одно из них по имени Сцилла когда-то было красивой девушкой, которая полюбила рыбака Главка. Надо сказать, что он тоже не был к ней равнодушен. Всё шло к счастливой развязке, но вдруг волшебница Кирка, которая положила на Главка глаз, с помощью ядовитого зелья превратила Сциллу в нечто невообразимое — в существо с шестью длинными шеями. На каждой из них торчало по голове, а на челюстях сверкали расположенные в три ряда острые зубы. Местом своего проживания это страшилище выбрало пещеру на высокой скале, выглядывая из которой, выслеживало своих жертв. Эта скала была расположена на одной стороне тесного пролива, а по другую сторону на расстоянии полёта стрелы под более низкой скалой кипел морской водоворот — это чудовище по имени Харибда поглощало солёную воду и всё плывущее по ней. Представляете, каково было Одиссею преодолеть этот опасный пролив между скалами и выплыть на большую воду? Он избрал Сциллу, пожертвовав ей шестерых своих спутников.

Я подумал, что Сциллу можно соотнести с диссидентством, учитывая благородное прошлое и не совсем достойное настоящее некоторых представителей этого направления, а Харибда больше соответствует олицетворению тоталитаризма, — в крутящуюся воронку новой жизни лучше было не попадать. Не угадаешь, где в конце концов окажешься: на вершине горы, на том свете или в ГУЛаге.

Стихотворение Константина Николаевича Батюшкова [168]«Судьба Одиссея» (1814) соответствует ситуации, в которой оказался автор поэмы «Москва — Петушки» после того, как ушёл из последнего высшего учебного заведения в городе Коломне.

Вся жизнь Венедикта Ерофеева свидетельствует, что он по своему поведению был лёгким в общении человеком с серьёзными мыслями в голове. К тому же он обладал добрым нравом. В крутой оборот его взяла и приучила к одиночеству советская действительность. Не случайно ведь его интересовала статистика самоубийств среди русских писателей за последние три столетия. Он справедливо полагал, что она убедительно показывает, как изменилась к худшему духовная жизнь русских правдолюбцев за этот небольшой исторический срок. Говоря по существу, с течением времени самоубийц в России становилось всё больше и больше. Полученные результаты наводили Венедикта Васильевича на грустные мысли, отчего ему самому хотелось напиться до чёртиков.

В XVIII веке счёты с жизнью свёл Иван Семёнович Барков [169], автор эротических «срамных од», и с некоторой натяжкой можно к нему было приписать Александра Радищева, который ушёл из жизни в самом начале века девятнадцатого — в 1802 году. К тому же надо иметь в виду, что не все историки литературы согласны с фактом самоубийства этих двух писателей. В XIX веке наложили на себя руки Николай Васильевич Успенский [170]и Всеволод Михайлович Гаршин [171]. Обратимся к поэме «Москва — Петушки»: «Социал-демократ — не читает и пьёт, пьёт, не читая. Тогда Успенский встаёт — и вешается, а Помяловский ложится под лавку в трактире — и подыхает, а Гаршин встаёт — и с перепою бросается через перила» 2.

В XX веке счёт самоубийц пошёл на десятки, а при власти большевиков их стало и того больше. А если заглянуть в художественную литературу, то картина предстанет совершенно иная.

От внимательного взгляда Венедикта Ерофеева этот контраст не ускользнул и был зафиксирован в его блокноте: «Сколько среди персонажей русской беллетристики XIX самоубийц — больше, чем было в действительности. Ср. в XX — повальные самоубийства, а не один почти персонаж не покончил с собой» 3.

При избрании Леонида Брежнева генеральным секретарём ЦК КПСС тяга к здравому смыслу и ориентация на доктрину мирного сосуществования и соревнование двух общественно-политических систем в какой-то мере уравновесили чувство номенклатурной и утробной ненависти к писателям, известным и безызвестным, которые воссоздавали образ СССР как мира далеко не лучшего из всех миров во Вселенной. Расстрелы таких писателей после смерти Сталина прекратились. Однако предложенные через какое-то время Юрием Андроповым высылки инакомыслящих творческих людей за границу ещё не практиковались. Время подобных уступок Западу ещё не наступило.

В середине 1970-х годов каждый здравомыслящий советский человек мог на телеэкране собственными глазами видеть, что у его вождей поехала крыша. Что они не совсем здоровые люди. Некоторые из них были близки к состоянию деменции, а по-простому — старческому слабоумию. При существующей залихватски задорной и дебильно оптимистической идеологии такой контраст не мог быть не замечен наблюдательным писательским оком. Естественно, за рубежом, в самиздате и в городском фольклоре появлялись соответствующие отклики, представленные разными литературными жанрами — от повести и до анекдота. Они были даже не об этих небожителях, а большей частью о тех, кто возносил их на облака, и о тех зрителях, кому не в радость было смотреть на эти мизансцены с участием престарелых и больных людей.