Александр Сенкевич - Венедикт Ерофеев: Человек нездешний

Через много лет вдруг объявилась эта вроде бы сгинувшая антология, чуть ли не первый студенческий самиздатовский рукописный журнал под названием «ФАЛЛ», существовавший в двух экземплярах. Действительно, во втором семестре у его сокурсников появилась идея создать рукописный журнал, который получил название «ФАЛЛ» — «Филологическая ассоциация любителей литературы». Через какое-то время последнее слово заменили на «людоедства». Участвовали в создании этого журнала Лев Кобяков, Леонид Михайлов и Венедикт Ерофеев". В нём появились стихотворения Венедикта Ерофеева, Леонида Михайлова, Льва Кобякова, Юрия Раманеева, Владимира Скороденко и поэма Владимира Муравьёва «Подошва пролетария». Один экземпляр был изъят компетентными органами у Льва Кобякова, а второй увёз с собой в Литву Пранас Яцкявичус — вот он-то, потрёпанный экземпляр с пожелтевшими страницами, и вернулся из забвения.

Об этом дружеском круге талантливых молодых людей рассказал авторам его первой биографии сын Владимира Сергеевича Муравьёва — Алексей Владимирович: «И вот в МЕУ собралась уникальная компания, в которой некоторым интеллектуальным лидером отчасти был отец, но туда входили Евгений Костюхин, который потом стал фольклористом, а также Борис Успенский, Лев Кобяков и ещё несколько разных людей. Ерофеев же, хотя он и был медалист и отличник, насколько я понимаю, тогда был не очень развит, и, собственно говоря, отец оказался тем, кто начал ему рассказывать про литературу в более глубоком смысле, и особенно про поэзию. В частности, из рук отца впервые он получил стихи Игоря Северянина, который стал его любовью на всю жизнь. Нужно сказать, что в компании отца не было никакого восторга по поводу шестидесятничества. Что касается Евтушенко, то он воспринимался как символ пошлятины. И Окуджаву тоже никто в серьёзные поэты не думал записывать... Отец вообще ранжировал литературу по родам — кто главный, кто неглавный. Скажем, Мандельштаму отводилась высшая ступень, кому-то — чуть пониже и так далее. Отец производил абсолютно магнетическое действие на многих окружающих, не в последнюю очередь потому, что он всегда говорил максимально жёстко и с очень большой уверенностью. Сергей Сергеевич Аверинцев как-то мне сказал: ”Я человек сомнения”, а отец, даже если в чём-то сомневался, внешне этого никак не выражал. Это было то, что Набоков назвал strong opinion. И плюс ко всему отец детство и раннюю юность провёл с книгой, он прочёл всю библиотеку Мелетинского тогда — в Петрозаводске и в других местах, потому он феноменально много знал для молодого человека его поколения» 12.

Тут я, согласившись с благотворным интеллектуальным влиянием Владимира Муравьёва на провинциалов-сокурсников, однако, оспорю утверждение его сына, что Венедикт Ерофеев «был не очень развит». Я убеждён, что в духовном смысле, в понимании сути христианства, он был развит даже более, чем его эрудированный друг, отец Алексея Владимировича Муравьёва. Несмотря на то, что прочитал книг меньше и к тому же не был тогда крещён. А всё потому, что, как говорил в подобных случаях поэт и критик Юрий Иваск, «от него Богом веяло». И это чувствовали некоторые его университетские преподаватели из «бывших». Другое дело, что сам Венедикт Ерофеев своё духовное верховенство над окружающими его студентами если тогда и осознавал, но ещё не использовал для утверждения самого себя в университетской, институтской или какой-нибудь иной молодёжной среде. К такого рода самозащите он обращался чуть позднее, начиная с 1961 года.

Сам Венедикт Ерофеев встрече и общению с Владимиром Муравьёвым придавал немаловажное значение. Но очевидно также и другое. Немаловажное не значит судьбоносное. Венедикт Ерофеев за год до смерти внёс серьёзные коррективы в легенду о доминирующем влиянии на него Мура, как его уже в студенческую пору называли близкие друзья. Тут, безусловно, существовала перекличка с небезызвестным персонажем Эрнста Теодора Амадея Гофмана из романа «Житейские воззрения кота Мурра».

Венедикт Ерофеев предвидел, что вскоре Владимира Муравьёва объявят его духовным наставником, что было бы искажением действительного характера их взаимоотношений. Не случайно ведь автор легендарной поэмы «Москва — Петушки» внятно обозначил, в какой сфере проявилось воздействие на него Владимира Муравьёва — «нелитературный» учитель. Что это означает? Что их взгляды на то, в чём и как творчески себя осуществить, разошлись. При этом даже временное воздействие на него Владимира Муравьёва он ограничил совсем небольшим периодом. Судите сами по его интервью 1989 года в газете «Московские новости»: «В университете мне сказали: “Ерофеев, ты тут пишешь какие-то стишки, а вот у нас на первом курсе филфака человек есть, который тоже пишет стишки”. Я говорю: “О, вот это уже интересно, ну-ка покажьте его мне, приведите мне этого человека”. И его, собаку, привели, и он оказался действительно настолько сверхэрудированным, что у меня вначале закружился мой тогда ещё юный башечник. Потом я справился с головокружением и стал его слушать. И если говорить об учителе нелитературном, то — Владимир Муравьёв. Наставничество его длилось всего полтора года, но всё равно оно было более или менее неизгладимым. С этого всё, как говорится, началось» 13.

В перечислении сокурсников Венедикта Ерофеева у меня до сих пор отсутствовали женщины. А они существовали на филологическом факультете МГУ, и в немалом количестве. Не только в одной 4-й немецкой группе, куда записался Венедикт Ерофеев для пополнения знаний, их было большинство. Они преобладали на всём филологическом факультете. Восемь из них вспомнили его на страницах книги «Время, оставшееся с нами. Филологический факультет в 1955—1960 годах. Воспоминания выпускников» как самую яркую фигуру курса, хотя среди них он пробыл недолго. Они описывают высокого, худого, узкоплечего юношу с «яркими голубыми глазами, непокорными густыми тёмными волосами, спускавшимися на лоб. Он непрерывно курил и старался говорить басом, чтобы казаться старше и солиднее» 14.

Романтические отношения завязались у него с Антониной Музыкантовой. Знакомство с этой девушкой произошло уже на первом практикуме по немецкому языку.

Уж как она и её подруги пытались уговорить Веню посещать занятия в университете, а не лежать неделями с книжкой в руках на короткой кровати. Чтобы не свисали ноги, он просовывал их сквозь железные прутья спинки. Венедикт Ерофеев читал много, но отбирал книги по собственному выбору, а не в соответствии с учебной программой. Все усилия девушек по его «спасению» ни к чему не привели. Об одном из таких эпизодов посещения Венедикта в общежитии профоргом Дудиной, комсоргом Жуковской и Музыкантовой рассказывается в книге «Время, оставшееся с нами...: «В комнате было накурено, хоть топор вешай, сосед его начал поспешно убирать разбросанные по комнате вещи, подвинул нам стулья. Видимо, ему было неловко. Он сказал Вене: “Ты бы хоть встал, к тебе же пришли, неудобно”. На что Веня буркнул: “А я никого не приглашал”. И продолжал читать (или делал вид, что читает). Пока говорили не о его проблеме, а на какие-то нейтральные темы, он что-то даже отвечал. Но когда мы начали уговаривать, точнее, упрашивать его прийти на занятия, говоря, что деканат допустит его к сессии, если он всё-таки явится, он перестал отвечать и демонстративно углубился в книгу. Но, судя по коротким взглядам, которые он иногда бросал на нас, было видно, что он всё-таки слушал. Наконец все доводы иссякли, и мы могли лишь пойти по второму кругу. Ему это, видно, надоело. Он махнул рукой и изрёк что-то вроде: “Изыдьте!”, что “комиссия” и сделала. Сессию он не сдавал» 15.