Елена Боннэр - Дочки-матери. Мемуары

Наконец Севка пришел в школу. Пока он сидел дома, я не замечала, что он вырос, а теперь вдруг оказался намного выше меня, хотя я была среди девочек одна из самых высоких в классе.

Подходил мой день рождения, и мама спросила, кого я собираюсь позвать в гости. И с притворным ужасом добавила: «Неужели опять гостей будет такая уйма, как в Новый год?» Я ее успокоила. Мне не хотелось такого праздника, как тот. Мама подарила мне коньки гаги. Это тогда был шик. Она сказала, что эти я, может, не потеряю. Значит, вспомнила те, про которые я сказала, что потеряла, когда Жарко их не вернул. А от папы она мне передала подарок. Маленькую, черную, с зеленым вечным пером ручку фирмы Паркер. Такой подарок в те годы! Это был первый Паркер, который я видела. Первое вечное перо в моей жизни, в нашем классе. Оно, действительно, оказалось вечным. Давно не пишет, но хранится как главная моя драгоценность.

В гости пришли мальчики — Севка, Мика, Игорь, Гога, Ляська. Все подарили книги. А Севка — букет левкоев. Когда он мне их протянул, я покраснела. Он тоже. Девочки дарили разное — чашку, набор мулине с пяльцами, слоника, маленькую вазочку, альбомчик. Были школьные — Елка и Надя и люксовские — Роза Искрова, Магда Фурботен и Люся Чернина.

Люся мне говорила, что ей очень нравится Игорь. Мне хотелось, чтобы они побольше бывали вместе. Может, тогда Игорь забыл бы свою, совсем не любящую его Лелю. Я даже, когда Севка болел, один раз отправила Люсю вместо себя с Игорем в концерт. И он не сердился. Так что я надеялась! Вообще, мне хотелось, чтобы все кого-нибудь любили и чтоб все были счастливы. И я обрадовалась, что Егорка, как всегда, не отходит от Севки и смотрит на него с обожанием.

После ужина мы слушали песни Лещенко. Пластинки эти принес Игорь. Я видела, что маме это не нравилось. Лещенко считался тогда вроде как контрреволюционным. И я была благодарна ей, что она ничего не сказала. А потом мы пошли гулять. По обычному круговому маршруту. Но у моста Севка придержал меня, и, когда все, огибая Кремль, завернули к набережной, мы перебежали мост, спустились к Лебяжьему переулку, а потом мимо музея вышли к бульварам и пошли по ним.

Мы впервые гуляли вдвоем вечером. Это была другая прогулка. Другие слова. И моя рука в кармане его пальто всю дорогу лежала в его руке. Мы еще так постояли у моего подъезда, и я пошла домой. В моей комнате пахло левкоями. От запаха чуть кружилась голова. А может, не от запаха.

Мы, как и в прошлом году, ходили на каток. Но не на Петровку, где катались все ребята, а в Парк культуры. В парке было хорошо. Можно было кататься по кругу, но можно было скользить далеко вдоль реки по аллее. Музыка с круга постепенно удалялась. Фонари ландышами отражались в блестящем льду. А потом назад, на звуки вальса или какой-нибудь другой мелодии. Я сказала как-то Севке, что этот парк строила и командует им мамина приятельница Бетти Глан. Севка, смеясь, говорил: «Спасибо Бетти-петти-метти». Почему это было весело?

Возвращались мы обычно пешком по Садовому. Там тогда еще были деревья. И я опять, как при Лене, отламывала веточки, чтобы вырастить листочки. А бутылки ставила и в своей комнате, и у Севки. Ведь это теперь была почти моя комната. Я не помню, как я училась эти месяцы. Но каждый день в меня входили все новые стихи. И все, что я запомнила тогда, сохранилось в памяти до сегодня, а многое позднее где-то потерялось. Сева каждый день ходил с новым поэтом, то Блок, то Кузмин, то Гумилев, то Ходасевич, Бальмонт, Сологуб, все символисты, Анненский, Каролина Павлова, то сборники «Чтец-декламатор», Ахматова. Современные — Корнилов, Васильев, Смеляков, Сидоренко, Шубин. И вообще — «Тихонов, Сельвинский, Пастернак». Я не то что забыла Пушкина, но жила в эту зиму и весну в других поэтах.

И вот как-то незаметно и бурно накатила весна. Мартовские каникулы. Капель. «Дама с камелиями» в театре Мейерхольда. В эти дни вернулся папа. Сева перед театром позвонил. Позвал меня. Я сказала: «Как всегда, у аптеки» и положила трубку. Папа очень внимательно посмотрел на меня и задумчиво, так, как разговаривал сам с собой над шахматной доской, произнес:

«Похоже, правда — Ромео и Джульетта».

Первого апреля — начало занятий и всеобщие розыгрыши. Я запомнила, что в этот день было так тепло, что я сняла свои чулки в резиночку (у меня уже были фильдеперсовые, но я их надевала только в театр) и пошла в школу в носочках. Кажется, тогда действительно в Москве был другой климат. Или это все возраст?

Приближался день рожденья Севы, Я все время думала, что ему подарить. Мне хотелось, чтобы мой подарок был всегда с ним и был надолго, навсегда. Я советовалась с мамой. Она обещала подумать. Потом как-то спросила: «Тебе нравится папин кавказский поясок?» — «Да, конечно. И потом, я к нему привыкла». Действительно, сколько я помню папу, он всегда на свою темно-синюю гимнастерку надевал этот пояс с какой-то необычной застежкой и с серебряными висюлечками. Костюм папа надевал только по особым случаям и тогда заправлял висюльки в прорези для ремня. «Он почти вечный, — сказала мама. — Я подарила его Геворку еще до рождения Егорки». — «А он дорогой?» — «Не очень. Только надо попросить кого-нибудь привезти». Через несколько дней мама развернула передо мной пакетик. Там были два черных с небольшими серебряными украшениями пояска. Может, они были менее нарядные, чем папин старый, но мне нравились больше. «А кому второй?» — «Папе. Ведь вечность у поясков кончается. Вот я Геворку его и подарю на день рождения». — «А когда у папы день рождения?» — «В сентябре». — «А почему мы никогда не празднуем этот день?» — «Потому что у Геворка в этот день погиб его отец». Но я решила, что обязательно приготовлю папе подарок. Не успела. В сентябре папы уже не было.

В день рождения Севы 19 апреля я была в Кунцеве. Там была оранжерея. На два дома отдыха — коминтерновский и ЦК. В ней можно было круглый год покупать цветы — и букеты, и в горшочках. Я купила горшочек с тремя высокими лиловыми гиацинтами. И мама, хотя была суббота, отпустила меня в Москву. Они оставались на воскресенье. Так случилось, что это была наша последняя поездка в Кунцево. В майские дни мы туда не ездили. Потом Батаня, Монаха и Егорка уехали на дачу. Я с Кунцевом не попрощалась. Но в памяти осталось — покатый съезд к мосту, очень причудливо извивающаяся река с заросшими берегами, вдали темный лес. И неуютность в общении со всеми обитателями дома отдыха — от старых до малых.

С цветком в руках я подошла к перекрестку улицы Горького с проездом Художественного театра и увидела, как из-под арки своего дома на велосипеде выскочил Севка. Низко пригибаясь к рулю, он промчался в Телеграфный переулок. Стремительно. Нереально. Как видение. Меня внезапно пронзил страх за него, наложившийся на восторг от того, как все было красиво. Севкина раздувающаяся голубая рубашка, мельканье спиц, движение. Я остановилась, испуганная переполнявшим меня каким-то новым, сильным и тревожным чувством. Теперь мне кажется, что я полюбила Севку именно в ту секунду страха, который пронзил меня.