Елена Боннэр - Дочки-матери. Мемуары

Папа ее спасет. Нет. Никто никого не может спасти. Иначе они спасали бы своих друзей. Значит, лучше пусть будет папа. Нет. Я разрывалась вместе с этими обрывками мыслей. И каждой из них молча кричала: «Нет. Нет. Нет». Военный из столовой встал и пошел в переднюю. Тогда я быстро, через круглый вырез своей татьянки, сунула письмо в лифчик. Военный вернулся. Я почувствовала злорадную радость. Мне казалось, я его обманула. Что он думал, что я буду читать письмо Севы под его белыми глазами? Сколько я сидела так за своим столом, я не знаю. Долго. Потом вдруг почувствовала, что хочу есть. И в уборную… Это было странно, ведь у меня так болело все, душа или сердце, или я не знаю, что…

Встать было страшно. Эти белые глаза. Я несколько минут уговаривала себя. Потом встала. Пошла в уборную. Потом умыла лицо. Руки. Шею. Я чувствовала в лифчике Севкино письмо, это придавало мне смелости. Как будто он тоже тут. Вдруг я вспомнила папино «Ромео» и чуть не заплакала. Но сдержалась. Военный из передней молча смотрел на меня. На кухне сидела Монаха. На коленях — сжатые в кулаки кисти рук. Лицо наклонено вниз. «Может, она молится?» — подумала я, когда она подняла лицо и странно посмотрела на меня. Я попросила у нее чаю, она налила. Достала хлеб, масло, сыр и холодные котлетки. Я стала быстро есть. А ее попросила сделать бутерброды и заварить хороший чай для мамы. «Пожалуйста, как для папы!» Монаха от этого слова вздрогнула и с испугом посмотрела на меня.

Она готовила чай и бутерброды с сыром и котлетами. Холодные котлеты — любимая еда уже трех поколений нашей семьи: мамы и папы, моя и Егорки, Тани и Алешки и даже Таниного мужа, как будто он тоже нашей крови, вот только про невестку Лизу не знаю. И не знаю вкусов внуков — плохая бабушка. Так, одно название!

Я достала подстаканник со стаканом. Он всегда стоял на самом верху висячего шкафчика в кухне — единственного места хранения посуды, благо было ее не много. Поставила его перед Монахой. Она испуганно шепнула: «Это же Геворка Саркисовича», но чай в него налила. Держа в одной руке чай, а в другой тарелку, я прошла мимо стоящего в передней, даже про себя не называя его человеком, мимо сидящего в столовой белоглазого, в мамину комнату и поняла, что поставить еду некуда. За письменным столом сидел главный. Почему я решила, что именно он главный — не знаю. В эркере на столе, который считался маминым, были навалены книги и бумаги, на маленьком столике у кровати — тоже. Этот круглый черный столик, он был детским у мамы и ее сестры и брата — Ани и Моти. Потом нашим с Егоркой. А когда Егорка пошел в школу, мама снова взяла его себе. Я вернулась в столовую, поставила все на стол и пошла на кухню за табуреткой. Потом пошла назад и поставила ее перед мамой. Хождение мимо этих двух неподвижных истуканов в передней и столовой — один сидит, другой стоит — было неприятно, даже страшно. Я преодолела страх, но когда стакан был снова в руке, услышала, как ложка стучит о край стакана. Мама сидела в той же позе. Она посмотрела на меня и протянула руку. Мне показалось, что ко мне. Но она положила раскрытую ладонь на стакан, как будто греет ее. Потом стала тихо гладить подстаканник. Я почувствовала, что могу заплакать. Наверно, и мама это ощутила, потому что другой рукой чуть оттолкнула меня и сказала: «Люся-джан, иди к себе». Я поняла, что она боится моих слез. Или, может, своих? Никогда она меня так не называла. Я тогда же поняла, мгновенно, что ей просто хотелось сказать папино слово. Я пошла к себе, хотя нестерпимо хотелось сесть рядом, прижаться, плакать.

Белоглазый смотрел на меня. Я сидела. Но сидя было трудно сдерживать волнение и страх. Тогда я вставала, делала несколько шагов по комнате. Снова садилась. Мне хотелось то броситься на кровать и плакать, зарывшись в подушку. То стучать кулаками в стену, кричать. Но под взглядом этого? Я снова садилась. Послышались шаги. В столовую вышел главный, за ним мама, последним шел тот, что рылся в книгах. «Сейчас они ее уведут!» — и я бросилась к маме. Она опять только взглядом остановила меня и спросила: «Можно к тебе?» «Господи, что она…» — не успела я додумать, как главный вошел в мою комнату и за ним тот, что шел сзади мамы. Этот сразу повернулся к стеллажу, который стоял у стенки слева от двери, и, пригнувшись, стал водить пальцами по корешкам, не вынимая книг. Потом вытащил Маяковского и стал трясти из него на стол бумажки — это я что-то писала, проверяя, запомнила ли разбивку на строчки. Главный сел к столу. Мой стол был небольшой, два ящичка, один узкий, другой пошире, но они глубоко уходили вниз, так что я последний год уже стукалась о них коленками. Он двумя руками сразу выдвинул ящики и стал рыться, как-то противно, сразу в двух. Там были какие-то коробки с красками, тетрадки, пенал, тоненькая пачка писем Севы, перехваченная розовой резинкой. Он поддел ее указательным пальцем, согнутым в крючок, и она сразу соскользнула. Отчего-то это было больно. Потом он вынул снизу общую тетрадь в синей обложке — мой дневник. Я импульсивно ринулась к нему и вырвала: «Мой дневник. Дневник. Не дам». Он протянул руку ко мне. Всем лицом, но вроде как без глаз уставился в меня. Вровень со мной. «Почему они все низкие? Недомерки какие-то…» — мелькнуло в голове. У нас все родные и друзья были высокие. Да и в коминтерновских коридорах низких было мало. Потом его лицо перекосилось злостью или улыбкой — я не поняла, и он сказал: «А мне и не надо». И повернулся, окидывая взглядом комнату. Я стала смотреть вслед за ним. И во мне появилось ощущение, что это уже не моя комната.

Смотреть особенно было нечего. Книжный стеллаж. Потом окно. На полметра от окна — столик. Стул у стола. Еще стул у стены. За стулом — Батанин сундук, покрытый плахтой. На нем какие-то игры. Старый мой голыш. Мешочек с лото, в которое без Эммы Давыдовны никто не играет. И стопка сложенных друг на друга стеганых одеял — как в армянском доме. Красное. Зеленое. Синее. За сундуком тумбочка, которая до сих пор жива, стоит на балконе. Я на нее летом ставлю горшки с цветами. В тумбочке мое белье. На нем Батанин будильник с той мелодией, которая живет в старых будильниках. Над тумбочкой висит шкафчик вроде аптечного с зеркальцем. В нем трусики, два из моих трех первых лифчиков, вата, заколки, что-то еще. Сверху на нем первые духи, подаренные Раинькой, когда она недавно приезжала в Москву на съезд онкологов. Называются «Мои грезы». Раинька сказала, что они ей напоминают «Лориган де Коти». А мама что-то проворчала, что духи мне дарить еще рано. Потом вдоль поперечной стены кровать. Она застелена пикейным одеялом — накрахмаленным, белоснежным, как все белье при Монахе. В ногах кровати — маленький черный детский стульчик. Как и столик у маминой кровати, он тоже еще из ее детства. И вдоль стены, напротив сундука, тахта. Обыкновенный матрас на ножках, застеленный, как и сундук, плахтой. Под тахтой два пустых чемодана.