Виктор Максимов - Исповедь старого солдата

Сколько времени был в полузабытьи, не знаю, но однажды почувствовал, как в лицо побрызгали водой. Соседи засомневались, живой ли я…

В Ашхабад поезд прибыл ночью, кто-то из спутников по вагону вывел меня на перрон подышать свежим воздухом и ощутить прохладу, прийти в себя после кошмарного сна от Красноводска и зноя пустыни. Прогулка и свежесть воздуха придали сил, и я в продовольственном ларьке по аттестату выпросил у продавца пару банок американской тушенки. В вагоне за многие дни отвел душу, наелся и потом напился собственной заварки чая с конфетой: на продовольственных пунктах вместо сахара давали карамельки.

Пересадка в Ташкенте. В памяти остались впечатления от большого количества узбеков на вокзале: худых, в грязных и рваных халатах. Страшная бедность и нищета. Многие просили милостыню. Привычно взгляд выхватывал из этой массы инвалидов. В таком количестве людей, изуродованных войной, я видел впервые.

Где-то в районе Аральского озера поезд на остановках окружают толпы женщин, детей, стариков, предлагают купить вяленую рыбу и соль. При разговоре с одним из местных аборигенов — казахом в солдатской гимнастерке, без глаза — выяснилось, что мы оба на фронте были в артиллерии. Обнялись, а потом казах подарил мне вяленого судака приличных размеров и сверток соли килограмма на три. Я пытался отказаться, ведь у меня денег не было, но казах не хотел и слушать:

— Бери, друг, тут этого добра навалом. Домой приедешь, фронтовую выпьешь, рыбу поешь и людей угостишь…

Приближался Урал, душа волновалась…

Не могу точно вспомнить, но где-то после Оренбурга в сердце поселилась тревога. Мысли концентрировались на предстоящей встрече с мамой и отцом. Днем я сидел на подножке вагона, и под стук колес мысли несли меня вперед. Из госпиталя я писал маме о себе довольно коротко: жив, поправляюсь, спрашивал, как дома, как они с отцом себя чувствуют. О времени возвращения домой не писал, сам не знал, что будет со мной после госпиталя, и поэтому обещаний не давал. Получал письма от мамы, она просила не беспокоиться за их жизнь: живут, как и все, надеждами на окончание войны, отец на пенсии, надеются на скорое мое возвращение домой.

И вот, наконец, приближается знакомый двухэтажный вокзал. Я стою на перроне. Передать мое состояние невозможно. Обхожу пути, не спеша иду к дому, и чем ближе подхожу, тем медленнее иду. На полпути присаживаюсь на скамеечку у небольшого домика. Чувствую слабость, весь мокрый от волнения, снимаю гимнастерку, надеваю рубашку и пиджак тети Нанико.

Солнечный теплый день, а меня бьет озноб, не хватает воздуха, ноги, как ватные, в висках стучит, и сердце готово вырваться наружу. Вот и дом! Непроизвольные слезы залили глаза… Останавливаюсь и сквозь туман вижу: ко мне от дома летит темный комок и с визгом прыгает на меня, старается достать мое лицо… Это Пушок, наша собачка! Он крутится у ног, все пытается прыгнуть и лизнуть в лицо. Я опускаюсь на колено, беру пса на руки и чувствую, как дрожит его тело. А он в какой-то момент выскальзывает из моих рук и несется в сторону дома…

В жилете темно-голубого цвета, знакомого с детства, придерживаясь рукой за изгородь, возле дома стоит мама. Я узнал ее мгновенно. В состоянии отрешенности, скованности, медленно направляюсь к ней. Подхожу, останавливаюсь перед ней и, осторожно обнимая, прижимаю к себе: тело мамы тяжелеет в моих руках и тянет меня вниз… Мы стоим на коленях, ощущаю, как руки мамы с трудом поднимаются и оказываются на моих плечах, касаются моей спины, головы, опускаются на плечи, и еле слышен шепот, проникающий в мою душу:

— Жи-и-и-вой…

Держу руками перед собой голову мамы: усталые, измученные, без единой искорки глаза, сухие, без слез, и вижу вздрагивающие губы, глажу по голове, целую седые волосы.

Первые дни после возвращения мне было особенно тяжело: мучили головные боли. И все же судьба ко мне благосклонна. Мама постоянно была рядом, я смотрел на ее поседевшую голову, не понимал, как она могла поседеть так за один год. Сейчас вспоминаю: на поезде, когда мы подъезжали к передовой фронта, ночью попали под сильный обстрел, когда земля тряслась подо мной, и я от страха старался спрятаться, провалиться сквозь нее. Страх был безумный, и потом мне казалось, что я поседел за одну ночь. Утром, как рассвело, я стал спрашивать, у кого есть зеркало, в глаз что-то попало… Нашел, посмотрел — все нормально. Мои волосы начали седеть в 20 лет.

Что чувствовала мама? Она больше молчала и только смотрела на меня.

Наша соседка, тетя Дуня Налетова как-то потом рассказывала:

— Нина Алексеевна спрашивала меня: правда ли, что ты вернулся, уверена ли я? Не кажется ли все ей сном? Просила меня специально на тебя посмотреть, поговорить. Мне рассказывала, что лежит ночью, а ей не спится, все думает — правда ли, что ты вернулся. Говорила, встанет, пойдет, слушает — спит, дышит… Потрогает тихонько рукой — вроде все наяву…

Мама… Мама…

Отца в живых я уже не застал. Мама рассказывала:

— Помнишь, еще при тебе от Павла пришел денежный аттестат. Он был где-то под Москвой и ранен. А после получили извещение, что Павел пропал без вести… Это известие папа принял с большой скорбью. Война, людей нет, и под Новый год папу пригласили проконсультировать по поводу сдачи нового моста. Он уехал, и каким-то образом случилась беда: он провалился под мостом в ледяную воду. Пока дождались паровоза, он был на морозе, когда привезли на станцию, настоял, чтобы доставили домой. Боже мой, кругом беда, кругом несчастья, страдания — кому был нужен человек, тем более под Новый год, когда война… Он простыл, и второго января скончался дома. Я не писала тебе о смерти папы, не хотела волновать. Состояние мое было ужасным, но к весне, как только немного окрепла, побывала на кладбище, но не смогла найти его могилу… В некоторых могилах под еле присыпанной землей просматривались гробы, видела даже трупы без гробов… Это было ужасно.

Мама рассказывала все это без эмоций, внутренне спокойно. И голос ее казался усталым, беспомощным, отрешенным от всего того, о чем она говорила.

После длительной паузы мама так же спокойно продолжала:

— Позднее получила письмо от кого-то, что ты ранен в голову и руки, сам писать не можешь, чтобы я не беспокоилась, как поправишься, тогда напишешь. Это было для меня концом жизни: четверо братьев на фронте без каких-либо известий. Смерть папы, а потом ты…

Мы молчали.

— Не беспокойся за меня, о себе думай… тебе жить предстоит, думай о будущем.

Как мог, я пытался ее успокоить.

Последнее время еще в госпитале меня не покидали радостные надежды, стремление оказаться скорее дома, обрести какое-то счастье, успокоить душу, окунуться в мир нормальной жизни с надеждами на будущее, спокойное время. Тем более что война покатилась на Запад, и конец ее был близок. Откровенно говоря, я уже не рвался на фронт. Где-то возникало сознание того, что я уже сделал свое дело.