Виктор Максимов - Исповедь старого солдата

Возвращение в отчий дом не оправдало моих надежд. Спокойной жизни не получалось. Головные боли преследовали постоянно до такой степени, что казалось, я не выдержу этого кошмара. Но все равно жизнь требовала своего. Оформляю пенсию по инвалидности в размере 90 рублей, карточки на хлеб — дают 600 граммов и талоны на жиры, сахар и крупу, а буханка хлеба на базаре стоит 250 рублей.

О положении людей, особенно детей того времени передать словами непросто. Мотаются по базарам, вокзалам, выпрашивают подаяние вместе с инвалидами. Проблема, как выжить в военное лихолетье, для многих была главной. Нынешнему поколению это понять, представить и в это поверить трудно.

Мне было не слаще других. Приступы головной боли преследовали постоянно, и бывали моменты, когда хотелось кричать, биться головой о стену. В поликлинике врач, пожилая женщина, осматривая меня, успокаивала по-своему:

— Пусть твои родители благодарят Бога, что живой вернулся, хоть и такой, не огорчай их, терпи. Придет время, все будет хорошо, забудешь о своей головушке, о том, как мучился, а пока терпи, привыкай. Я не могу избавить тебя от боли. Терпи, не срывайся, не психуй, моли Бога, что так отделался, а то и без головы мог остаться. Терпи и послушай мой совет: когда солнышко начинает утром показываться из-за горизонта, выходи на улицу и подставляй ему свою голову, сиди где-нибудь на завалинке под солнышком. Оно доброе, ласковое, приласкает своими лучами твою головушку, поможет.

Перед моим уходом врач вручает рецепт и наказывает:

— Принимай, когда невмоготу… Но только покупай в аптеке. На базаре дешевые не бери. Мошенничают люди, продают все, что надо и не надо, не бери на базаре…

Я старался исполнять советы врача, благо мне это ничего не стоило. Когда начинался рассвет и было безоблачно, мама будила меня, я одевался, выходил из дома и встречал первые солнечные лучи, прогуливаясь по безлюдной улице…

Время подталкивало жизнь вперед. Правая рука обретала прежнюю силу, косточки кисти левой руки срастались, но в руке оставалась слабость, и тяжести поднимать или носить я не мог. Так на всю жизнь левая рука оставалась «нестроевой». Тяжело переносил головные боли, старался больше находиться на свежем воздухе. Появилась новая проблема с глазами: при чтении быстро наступала утомляемость, буквы расползались, строка налезала на строку…

Я много разговаривал с мамой. Как помнится, она специально касалась тем, не связанных с войной. Мы говорили о сложностях жизни, о людском горе. Мама старалась читать Горького, о его скитаниях, рассказывала о своей молодости: учебе в гимназии, любви к творчеству Пушкина, Лермонтова, читала по памяти стихи других классиков русской литературы. Помнится, однажды она пыталась сравнить мою судьбу с судьбой Джека Лондона. Она всеми силами боролась за мое становление, хотя осознавала, что угасала сама. Об этом я догадался позже, уже после ее смерти.

Мир ограничивался для меня пределами дома. Меня ничто не интересовало, и никто не интересовался мною. В первые дни после возвращения из госпиталя еще заходили соседи. Причем только женщины в сопровождении ребятишек. Они радовались за маму, за меня, выплескивая свою беду и страдания за судьбу своих мужей, оставшихся навечно на войне, и детей, которых ждала безотцовщина. В каждом доме, в каждой семье поселялось горе.

Голос Левитана по радио ежедневно торжественно возвещал о победах над фашистами на фронте, перечислял освобожденные города и села, количество сбитых и уничтоженных самолетов и танков противника, потери врага в живой силе и героизме нашей Красной Армии. Последнее время эти новости стали мало интересовать меня. Поздно, слишком поздно начинался Парад Победы, и все это тускнело перед видимой мною действительностью, в которой жили люди здесь, в тылу.

Величина людского горя удручала, и это уже не удивляло, к страданиям привыкли. К этому добавились новые черты войны — инвалиды. Это страшное лицо войны. Безногие, они, в полном смысле слова, ползали по земле, опираясь о нее руками, чтобы хоть как-то передвигать свое тело, и выглядели, как обрубки человеческие. У кого-то отсутствовали голени ног, и люди передвигались, часто и мелко «шагая» на коленях, прикрепляя под колени куски резины от автопокрышек или дощечки.

Они выглядели более человечно, смотрелись и казались выше ростом и могли, если так выразиться, ходить, а не ползать. Среди инвалидов стали появляться и такие, кто вместо потерянной ноги опирался на изготовленный из дерева протез. Такие самодельные «ноги» известны всем инвалидам.

Более распространены были костыльники. У них вообще не было ноги или голени, двигались они, опираясь на костыли. К ним сочувствия у людей было меньше, но они все же сохраняли человеческий облик…

Меньше внимания привлекали безрукие инвалиды. Их не замечали: рукава пиджака или куртки были заправлены в карманы. А если была цела хоть одна рука, то на лице такого инвалида можно было увидеть и улыбку…

Особое чувство вызывали слепые, которые обычно передвигались с поводырем. Они пользовались спросом у зрячих мошенников, которые водили слепых и выпрашивали милостыню у сердобольных матерей и вдов…

Внимание к инвалидам все уменьшалось, беда примелькалась, все казалось уже обычным, естественным. Базары, потом вокзалы с буфетами, многолюдные места, где можно просить подаяние и выпить водки, были постоянным пристанищем для этих обездоленных людей.

О жертвах войны буду много говорить впереди, потому что о них всегда говорили мало, зато взахлеб орали «ура» победе над фашизмом. И мало, пожалуй, вообще не говорили о жертвах. Честно и откровенно. А сейчас и вообще молчим о них.

Первые встречи после госпиталя с инвалидами войны помнятся как наяву. Этих встреч было множество, но те, первые, камнем лежат у меня на сердце.

Как-то от мамы я узнал, что она продала золотую цепочку, чтобы у нас была возможность покупать продукты на базаре. Осенним днем я отправился на базар, купил картошки и пошел не спеша обратно домой. На полпути я поровнялся с безногим инвалидом, сидящим на доске с роликами:

— Браток, постой, — услышал я крепкий мужской голос, — обожди чуток, не торопись палкой стучать, дай ей отдохнуть.

Я остановился. У моих ног сидел безногий инвалид. Снизу на меня из-под небольшого козырька фуражки, на залитом потом лице открытый, какой-то смелый, я бы сказал, веселый взгляд мужчины, как мне показалось, лет на десять старше меня. За спиной, на веревочке у него был подвешен простой мешок. Ворот рубашки расстегнут, виднелись потная мускулистая грудь и крепкая шея. В правой руке короткая, круглая палочка, которой, как понял я, он опирался о землю. На левой, повыше кисти, казалось, была надета кожаная перчатка, но вместо кисти была жестко прикреплена точно такая же палочка, которая болталась на ремешке правой руки: