Владимир Осипов - Дубравлаг

Через несколько недель по прибытии в этой зоне случился "хипеш" (на лагерном жаргоне — скандал, смута, происшествие). Сергей Пирогов, невеста которого сдала в КГБ его личные ("антисоветские") записи, будучи убеждена чекистами, что ее возлюбленный связан с ЦРУ (потом, естественно, горько раскаивалась), зашел в беседку, где сидели двое, один из которых был чеченец. Случайный обмен репликами привел к ссоре, горячий Сергей треснул горца бутылкой по голове. Все кавказцы вознегодовали. Мы объясняли им, что данный конкретный чеченец связан с лагерной администрацией и защищать его "западло". Не буду сейчас, спустя почти 40 лет, оценивать, правы или не правы лагерные законы. Но действовало всегда четкое правило: если зэк связан с администрацией, с чекистами, в какой бы то ни было форме служил им, он терял всякую поддержку со стороны большинства. Прямое стукачество — это крайний случай, но осуждались и все иные формы коллаборационизма: ношение красной повязки на рукаве, служба в качестве нарядчика, бригадира, библиотекаря, художника (рисовавшего коммунистические лозунги и карикатуры на несознательных), вообще в качестве "активиста, вставшего на путь исправления". В любой лагерной ссоре (драке) человек со стороны не спрашивал, кто из конфликтующих прав, а спрашивал, кто из них "работает на кума" (т. е. активист). Так вот, тот чеченец был таким активистом, возможно, не осведомителем, но — открыто сотрудничал с администрацией. Этот наш аргумент абсолютно не действовал на кавказцев: "Кто бы он ни был, — отвечали они, — мы обязаны его защищать. С нас на Кавказе спросят, что же вы не заступились за своего? Пусть Пирогов просит прощения". Да Сергей Пирогов, при его понятиях о чести и достоинстве, скорее получит новый срок, чем попросит прощения у "суки" (извиняюсь за резкое слово, но в зоне оно было весьма ходовым и означало, естественно, тех самых "активистов"). Собрался наш совет: драться или решить конфликт политическими средствами? Мы с подельником Эдуардом Кузнецовым впервые разошлись во мнениях: он голосовал за драку (соответствующие колья и железные прутья уже готовились), я проголосовал за переговоры.

"Экстремистов" оказалось на два-три голоса больше, и мы стали готовиться к массовому столкновению с кавказцами. Правда, до кровопролития не дошло: лагерное начальство внезапно вывезло на этап того чеченца и нескольких его особо ярых защитников.

На 17-м сидели первые русские националисты: московская группа, которую возглавляли Вячеслав Солонев и Виктор Поленов. Входивший в группу Юрий Пирогов (не путать с однофамильцем, марксистом-ревизионистом Сергеем Пироговым) учился в Литературном институте. Будучи на свободе, они собирали русский фольклор, изучали традиционную русскую культуру и обычаи. Особенность этой группы была в том, что они уже на воле сформировались как убежденные русские патриоты, в то время как большинство других становились почвенниками в лагере. Например, в лагере стал глубоко верующим православным христианином и патриотом России Варсонофий Хайбулин (арестованный за участие в социал-демократической ленинградской группе Виктора Трофимова), а также матрос Георгий Петухов. К вере и русофильству пришел севший за "пропаганду анархизма" москвич Владимир Садовников.

Напротив нашей "командировки" была женская политическая зона, в которой сидела за "хранение романа Пастернака «Доктор Живаго»" Адель Найденович. Кузнецову удалось познакомиться с ней на пересылке в Потьме, и мы активно с ней переписывались: письма в основном швыряли, когда проходили мимо их зоны или когда встречались колонны. Кому-то для своей знакомой удалось перебросить толстенный кирпич "Заката Европы" Шпенглера. Еще там сидели жена и приемная дочь самого Б. Л. Пастернака. История с публикацией его крамольного романа в итальянском коммунистическом издательстве еще была свежа в памяти. Помнится, с дочерью советского классика переписывался Вадим Козовой, но "подбивал клинья" (платонически, конечно) и один горячий кавказец. По вечерам можно было видеть кого-нибудь на крыльце машущим своей знакомой через две запретки.

В июне начался покос. Нас стали выводить в поле. Ворошим сено граблями, сгребаем его в копны. Туда же привозят бачки с обедом. Охраняют два конвоира. И вот — 20 июня 1962 года (у меня, как у историка, слабость на даты: они сами собой ложатся в голову) — мы после обеда улеглись в копны, и вдруг — резкий лай собаки. В этот момент один конвоир (тот, что сидел ближе к лесу) заснул, второй, с противоположной стороны, увлекся беседой с явившейся к нему девушкой. Собака залаяла, первый конвоир проснулся, второй вскочил. Нас мгновенно построили, пересчитали. Одного не хватало. Встревоженная охрана связалась с гарнизоном, а нас повели под злобные окрики конвоиров "домой", в зону. Оказалось, сбежал подельник Юрия Машкова грузин Надар Григолашвили (в недавнем конфликте он был в нашем стане). Заметив, что конвоир уснул, а другой отвлекся, Надар бросился в лес, который был рядом, и затем пошел, пригибаясь, по ручью.

Ручей загибал в противоположную от леса сторону. Солдаты, которых привезли на поиски беглеца, прочесали весь лес и, естественно, его не нашли. Собаки, само собой, след в воде потеряли. Ручьем наш товарищ пересек поле до другого леса и потом бежал километров 15. Ему было жарко или он опасался зэковской формы, но одежду он сбросил, бежал в трусах. Наконец, выбившись из сил, вероятно, отчаялся выбраться из Дубравлага и обратился к леснику, чтобы сдаться. Только просил передать его лагерным надзирателям, а не солдатам из гарнизона, которые в таких случаях жестоко били зэка за то, что задал им лишнюю работу и нахлобучку от начальства за потерю бдительности. На следующий день Надара в трусах, как был, провели через зону в штрафной изолятор. Добавили по суду 3 года дополнительно к основному сроку. Позже, когда он отбыл этот трояк во Владимирской тюрьме, я встретил его на 11-м: Надар стал к тому времени, увы, свидетелем Иеговы, сектантом. А его подельник Юрий Тимофеевич Машков (их группа была осуждена за "анархо-коммунизм") стал убежденным русским патриотом, освободился по концу своего семилетнего срока и в августе 1966 года (побыв год на воле) сел вторично: ему и его жене инкриминировали попытку перехода границы. Их схватили довольно далеко от самой границы (в районе Карельского перешейка: "Дали карельских озер будут нам долго сниться"), но пограничникам, уроженцам Узбекистана, хотелось выслужиться, получить отпуск на родину, и они показали, что эти люди рвались в Финляндию. В итоге новый срок: 12 лет за "измену Родине".

На 11-й зоне был более удачный побег, нежели у Григолашвили. Группу лиц водили из лагеря под конвоем на отдельный объект. Ремонтировали квартиру одного офицера. И вот наш зэк, кажется, бандеровец, обнаружив в шкафу мундир, надел форму на себя и спокойно вышел из дома. Конвоиры вежливо посторонились, даже отдали честь. Так же спокойно зэк дошел до станции Явас (в кителе, естественно, были какие-то деньги), взял билет до Потьмы и был таков. Случилось жуткое ЧП. Многократно о побеге заключенного объявляли по местному радио. Бросили всё окрестное население на прочесывание местности. Недельные поиски, однако, результата не дали. А бандеровец доехал до родных мест и мало того, что появился у родственников, но и угрожал какой-то тетке за "неправильное поведение на следствии". Та сообщила в КГБ, т. е. поступила опять неправильно. Беглец был торжественно возвращен обратно. Я встречал его уже во вторую отсидку, в 70-е годы.