Юрий Векслер - Пазл Горенштейна. Памятник неизвестному

Ольга Юргенс

Впервые мы договорились встретиться и увиделись 28 января 1999 года на ганноверском вокзале. Он ехал на одно из своих публичных чтений. До того мы примерно год переписывались. Я не думаю, что он влюбился с первого взгляда. Но я его чем-то заинтересовала сначала… Но потом он влюбился. Влюбленный Горенштейн – это нечто необыкновенное. Я не могу сказать, что он долго был влюблен… Но он был влюблен, и ему это тáк шло!.. Он был такой забавный, такой и дурашливый, и веселый, и остроумный… И такой озорной! И ему это страшно всё шло. Он очень отличался от себя обыденного. И когда он пребывал в этом состоянии, то те, кто его знал, например, Мина Полянская или его переводчица Рената, они все говорили: «Мы его не узнаем». Когда приходил Александр Прошкин, то Фридрих, абсолютно его не стесняясь, меня то и дело нежно поглаживал по голове и спрашивал: «Правда, она похожа на Ахматову?» Почему-то ему так хотелось, чтобы я была похожа на Ахматову… И Мина говорила: «Да, мы такого Фридриха в жизни никогда не видели». И он в этот период был так воодушевлен и так интересно рассказывал… рассказывал много смешного, и я хохотала, а он как будто сердился и говорил: «Ну что ты так громко смеешься!», хотя на самом деле ему это нравилось. Ну а мне действительно было все время очень смешно.

Мне видится, что он даже на кухне, когда готовил, оставался писателем. Когда я потом у него гостила, он утром, в 7 утра, вставал и шел работать в кабинетик, и потом где-то в 12 выходил (а я за это время готовила завтрак). И вот он, когда выходил… Я знала, что, да, это Фридрих… Но он выходил – как Нефридрих. У него было такое лицо!.. Необыкновенное. И я ничего не придумываю. Вот точно у него было лицо, как будто он откуда-то… вернулся. Я смотрела в такие минуты на него, и мне хотелось эту его необыкновенную голову погладить. Во мне все время звучали слова «Гениальный копф (по-немецки Kopf – голова. – Ю.В. ). Гениальный копф». Правда, ведь вроде обыкновенный момент: пришел человек позавтракать, пришел на кухню. Но он только что закончил какой-то кусок работы и пребывал совершенно в другом измерении…

Александр Прошкин

Мы познакомились, он мне предложил снять фильм о бароне Унгерне. Фантастическая совершенно история, и это то, что необходимо прежде всего стране, нашему обществу необходимо. Мы уже прозевали это. Он долго об этом говорил, сначала по телефону, потом я прилетел на Берлинский фестиваль, участвовал в конкурсе, мы с ним встретились, познакомились. Я говорю: «Фридрих, есть человек, с которым я когда-то работал, делали «Ломоносова», он был тогда парторгом телевидения ГДР, а сейчас он крупный босс, по-моему, на ЦДФ. Мы с ним должны встретиться».

Должны – встречаемся. Черт меня дернул рассказать про то, что тот был парторг. Через 15 минут от этого парторга живого места не осталось. Он над ним изгалялся так, причем ни разу не упоминая про то, что он парторг, он просто над ним изгалялся, он этого человека не принял. Он любым способом показывал, что это конформист, дешевка, все что угодно. Я говорю: «Фридрих, наша судьба он него зависит. Может быть, мы бы нашли в Германии какие-то деньги, начали бы проект». Никакого значения не имело. Не выносил человеческую нечестность, конформизм, нечистоплотность. Поэтому все те, кто сейчас вспоминают, где-когда Фридрих их обложил, они в первую очередь должны понимать, что этот человек был на твердую пятерку во всех сложных человеческих вопросах. Никогда не дал себе никакой поблажки.

Повесть «Искупление», про которую мы сделали фильм, была напечатана до России во Франции с предисловием Миттерана. Казалось бы, после такого начала в Европе можно было сделать блестящую карьеру, для этого надо было немножко поучаствовать, например, там, с каким-нибудь диссидентом, там, что-то подписать, то-сё. Не мог, не участвовал. Другой человек. В то же время, живя на Западе, он писал статьи о бомбардировках в Югославии, на чем не так уж много себе союзников там нашел. Короче говоря, это человек с невероятной какой-то гордостью. Именно поэтому такая литература, именно поэтому и «Попутчики», и «Псалом». Потому что масштаб этой личности…

Вы знаете, трагедия сегодняшнего времени, драма сегодняшнего времени, мне кажется, заключается в том, что вот таких людей почти нет или они в подполье, они не имеют голоса. Вот эти нравственные авторитеты сегодня не могут позвать за собой людей, такие люди, как Фридрих. Но так или иначе есть художники, которые обречены на второе пришествие. Да, он при жизни не получил должного литературного признания. И не надо из него делать еврейского писателя – это большой русский писатель, это классик русской литературы со всеми обертонами этого дела. Я бы сказал, что даже в Израиле у него не так много поклонников, там есть люди, которые совсем не принимают. Это личность, не укладывающаяся ни в какие сообщества и строгие рамки.

Поэтому я еще раз хочу сказать, что это одно из потрясений в моей жизни – Фридрих, я всегда буду его помнить. Я очень сожалею, что мне не удалось, что я его обманул, я надеялся, что я пробью и получу возможность снять фильм о бароне Унгерне, но у меня не получилось.

Всем понятный, всеми более-менее одинаково принимаемый факт он видит совершенно по-своему. Фридрих – человек, который произвел на меня очень сильное впечатление в жизни, может быть, это одна из самых ярких встреч. Это действительно глыба, это очень крупный человек. Человек с довольно сложной жизнью, которая проистекала, наверное, вся из сути его характера, существа, творчества. Это человек, который абсолютно биологически ненавидел любую разновидность конформизма, приспособленчества. Человек с физическим изъяном – с несгибаемой спиной. Никогда не гнулся ни в России, и ни там уже на Западе, где он вторую половину жизни прожил в Германии. Был с очень крепким стержнем человек. Мне кажется, что с Фридрихом ушла какая-то эпоха крупных людей, крупных личностей. И вот сегодня нам, как воздух, не хватает их. Так, как он владел словом, сейчас уже, по-моему, никто и не владеет.

Человек он был, конечно, странный, парадоксальный. Рассказывают много историй про его неожиданные выступления, и это все было неслучайно, не потому что он какой-то нелепый, хамоватый, такой, сякой. Нет, это всегда основывалось на каком-то его чувстве правды в данный момент. Это был бесконечно искренний человек.

Я не могу забыть: как-то мы ехали в Берлине в машине, маленькая машина, нас было четверо, может быть пятеро. Фридрих сидел впереди и занимал полмашины, потому что он огромный, мощный человек. Мы говорили про сценарий о бароне Унгерне, то есть это Гражданская война, начало века, Китай, освобождение Урги. И вдруг Фридрих запел, запел старые белогвардейские песни, не «Поручик», которого у нас поют на эстраде, а настоящие, подлинные. Причем запел… Знаете, в опере героев поют драматические тенора, не баритоны, как в театре драматическом, а драматические тенора – это очень редкий голос. И вдруг Фридрих запел таким мощным настоящим драматическим тенором и с таким поразительным чувством, с таким артистизмом и интонацией, одну, вторую, третью, пятую, десятую. Мы долго-долго ехали, и он… Откуда он их откопал? Я так жалел, что я потом не записал на магнитофон, думал, еще успеем всё. Мы же будем делать картину, Фридрих всё подскажет. Вот с ним ушло, никто уже этих песен не знает.