Иоанна Ольчак-Роникер - Корчак. Опыт биографии

Ян Еленский писал в антисемитском журнале «Роля»: «Ты еврей – так будь им! Нам милее темный еврей-ортодокс, чем цивилизованный нуль, ведь первый верит во что-то, является чем-то, а на второго рассчитывать бесполезно. Ради гешефта он все продаст, всем торговать пойдет, ибо он – сторонник безжалостного, подлого утилитаризма» {28} 28 Cyt. za: Alina Gała, Asymilacja Żydów w Królestwie Polskim, Warszawa 1989, s. 286. .

«Еврей и поляк в одном лице? Это явный обман, <���…> о примирении этих двух противоположностей – еврейского и польского мира – не может быть и речи» {29} 29 Cyt. za: Zbigniew Kościesza, Czem są Żydzi i dokad zmierzaja, Warszawa 1909, s. 54. , – доказывал он, рассеивая всяческие иллюзии.

«Какое же будущее ждет моего бедного ребенка? Родился он поляком. Москали приказывают ему стать москалем, Еленский поляком быть запрещает, немцем он быть не хочет, евреем уже не может» {30} 30 Cyt. za: Zbigniew Kościesza, Czem są Żydzi i dokad zmierzaja, Warszawa 1909, s. 54. . Проблемы, высказанные в жалобе Александра Краусгара, мог бы обдумывать и Юзеф Гольдшмит.

Иудейское вероисповедание обрекало человека на травлю в школе и университете, усложняло его профессиональную деятельность, общественная же и вовсе была невозможна; еврейство вызывало неприязнь у польского общества. Может быть, следовало избавиться от этой обузы? Все чаще близкие и дальние знакомые переходили в христианство и крестили своих детей. Говорили, что делают это для их блага. Принял католичество доктор Станислав Слонимский, сын Сары Штерн и Хаима-Зелига Слонимского, отец будущего поэта Антония Слонимского. Юзеф Лесман, отец будущего поэта Болеслава Лесьмяна, тоже не спешил оформлять акт регистрации рождения сына. Он окрестил ребенка в 1887 году, когда ввели numerus clausus – процентную норму, то есть установили квоту еврейских учащихся в гимназиях: десять процентов; мальчику тогда было десять лет, и он как раз начал учиться.

Порвать с семейной традицией? С укладом жизни, вынесенным из родительского дома? С целой системой иудейских ценностей? Может, меценат Гольдшмит вовсе и не тянул специально с метрикой, просто долго взвешивал все «за» и «против». То был действительно трудный выбор, хотя никому не приходило в голову, что когда-нибудь чиновничья бумажка может обернуться смертным приговором.

В конце концов он принял решение. Поступил наперекор голосу благоразумия, зато согласно своим убеждениям. Его сын получил имя Гирш и был зарегистрирован в канцелярии по делам иностранных исповеданий. Как отец объяснил такую задержку? Он был адвокатом. Как-то вышел из положения. Сын никогда не оспаривал отцовское решение. До конца жизни он остался иудеем.

Чтобы исправить давнюю халатность и облегчить празднование годовщин, ЮНЕСКО решило считать годом рождения Генрика Гольдшмита 1878-й. Тогда мир казался относительно спокойным. В Англии уже сорок один год как царствовала королева Виктория. Во Французской Республике шел пятый год правления президента Мак-Магона. В Австро-Венгерской империи на престоле уже тридцать лет сидел Франц-Иосиф. Российской империей последние двадцать три года правил царь Александр II, а Германской последние семь лет – император Вильгельм I.

Несмотря на политическую несвободу, Варшава развивалась в экономическом плане. Расцветающий капитализм требовал специалистов в области юриспруденции, люди искали себе защитников, и не только в бракоразводных делах. Меценат Гольдшмит хорошо зарабатывал. Он любил комфорт, поэтому часто переезжал на новые, более просторные и удобные, квартиры. В 1881-м, когда Генрику было три года, Гольдшмиты переехали с Белянской на Краковское Предместье – самую роскошную проезжую улицу Варшавы, ведущую к королевскому замку. Переезд в «лучший» – польский – квартал означал, что услугами юриста пользовались не только евреи, но и поляки.

Семья Гольдшмит была невелика. Мать, отец, двое детей и бабушка по материнской линии, Эмилия Гембицкая, поселившаяся у них после смерти мужа. По дому им помогала кухарка, служившая одновременно и бонной. В гетто, записывая воспоминания о детстве, Корчак мог бы согреваться теплом потерянного рая, вспоминать вкусы, цвета, запахи родного дома. Однако в своих заметках он тоскует лишь по малине (сад тети Магды), гречневой каше (отец), да еще, может, по бисквитам, которые ел во время болезни.

Мать, описанная в корчаковском дневнике, производит впечатление женщины, живущей в постоянном беспокойстве за сына: «В этом мальчике нет никакой гордости. Ему все равно, что он ест, во что одет, играет ли он с ребятами своего круга или с детьми дворника. Он не стесняется играть с маленькими детьми» {31} 31 Janusz Korczak, Pamiętnik, dz. cyt. . Сын, сдержанный в проявлении чувств, не оставил нам ни одной зацепки, по которой можно было бы воссоздать ее портрет. Веселая, полная жизни, красивая, нежная? Депрессивная, вялая, робкая, замкнутая?

Сестра как подруга детских игр почти не упоминается, хотя их с Корчаком разделяла совсем небольшая разница в возрасте.

Папочка называл меня в детстве разиней и балдой, а в минуты ярости даже идиотом и ослом. Одна только бабушка верила в мою звезду. А так – лодырь, плакса, слюнтяй, (я уже говорил) идиот, ни на что не годный. <���…>

Они были правы. Оба, поровну. Пятьдесят на пятьдесят. Бабушка и папа {32} 32 Janusz Korczak, Pamiętnik, dz. cyt. .

Похоже, что самая близкая дружба у Корчака была с бабушкой. Ей он поверял свои мысли. Она давала ему изюм, называла философом.

Родители, вероятно, не были счастливы в браке. Отец мало времени уделял семье. В его жизни появлялись другие женщины. Мать плакала. Бабка заламывала руки: «Порядочная еврейская семья – и только двое детей». Настроение взрослых передавалось Анне и Генрику. Они отгораживались от повисшей в воздухе тревоги. Анна с головой уходила в девчоночьи дела – так старательно, что ее не замечал даже брат. Генрик укрывался от домашних конфликтов в своих мечтах.

Я был из тех детей, кто «может часами играть в одиночестве»; ребенком, о котором «никогда не знаешь, есть он дома или нет». Мне подарили кубики лет в шесть; играть с ними я перестал лет в четырнадцать.

– Как тебе не стыдно? Такой большой мальчик. – Занялся бы лучше делом. – Читай. – Кубики тоже дело {33} 33 Janusz Korczak, Pamiętnik, dz. cyt. .

Лейтмотивом всего творчества Корчака стало одиночество ребенка в мире взрослых. «Без радостного детства вся жизнь будет искалечена» {34} 34 List Janusza Korczaka do Edwina Markuze, 14 XI 1937, w: Dzieła, t. 14, wol. 2, s. 226 . Первые годы жизни он запомнил как нескончаемую череду страданий: страх, стыд, беспомощность, чувство вины. Эти воспоминания стали для него ценным источником педагогического и литературного вдохновения. Еще до того как величайшие светила европейской науки открыли и описали детские неврозы, которые впоследствии ломают жизнь взрослым людям, он боролся за право ребенка на уважение, любовь, ощущение безопасности – главные условия психического здоровья.