Ирина Безрукова - Жить дальше. Автобиография

При этом в классе у нас вовсю кипела жизнь, у меня там завелась масса новых друзей и даже первая детская романтическая симпатия. В санаторий съезжались дети со всего Советского Союза, по причине ослабленного здоровья не могущие учиться в обычных школах. Получились самые настоящие «15 республик – 15 сестер». Были среди нас и киргизы, и белорусы, и грузины, и армяне, и евреи, и украинцы, литовцы и латыши. Никто не обращал внимания на национальности, все дружили, жили в прекрасном месте, хорошо питались, дышали свежим воздухом, в общем, замечательно проводили время.

Но однажды в санаторий приехали моя сестра и соседка тетя Надя. Они сказали, что мне надо срочно собираться домой. Когда я их увидела, мысли стали возникать самые разные. И самая страшная, та, которую я от себя изо всех сил гнала, тоже была среди них. Я не хотела верить. Боялась спросить. До последнего момента отказывалась думать, что произошло что-то по-настоящему страшное. По дороге к дому мы зашли в магазинчик, и тетя Надя купила много спиртного. «Зачем вам столько?» – спросила я. Моя десятилетняя сестра ответила: «Пойдем домой – увидишь».

Вместе с сестрой мы вошли в квартиру. В ней стояла странная тишина. Та особая тишина, которая бывает в доме, когда там случается беда. В квартире было много людей: родственников, знакомых и незнакомых. Часть людей находились в гостиной, в которой было что-то еще. Что-то незнакомое и пугающее. В центре комнаты на столе стоял гроб. Я, не заходя в гостиную, прошла прямиком в свою комнату. Ко мне подходили, утешали, говорили что-то, объясняли, что я должна пойти туда. Я отказывалась. Я не могла все это принять. Вероятно, детская психика так защищалась. Я думала: «Если я это не вижу, значит, это не случилось».

Я не плакала. Просто не могла. Я, девочка, которая была способна зареветь навзрыд из-за того, что рядом со мной кто-то кого-то обозвал дураком или сказал резкое слово – не проронила ни слезинки. Как сказала бабушка, «запеклась» от горя. Я смотрела на людей, которые зачем-то наводнили нашу квартиру, и поражалась тому, что они могут ходить, общаться друг с другом, обсуждать бытовые вещи. Они привезли каких-то кур, какую-то лапшу, на нашей плите стояла огромная кастрюля, в которой обычно кипятили белье, в ней варились сразу несколько куриц, по всей кухне были расставлены бутыли, заткнутые свернутыми газетами, и я поняла, что там самогон. «Какие куры, какой самогон, зачем все это?»

Сестра рассказала мне позже, как все было. Маме становилось все хуже. Однажды она пошла в туалет, силы ее покинули, и она присела на пол. Сил поднять маму у десятилетней Олечки не хватило, и они вдвоем так и сидели на полу, пока не пришла бабушка. Постепенно мама слегла совсем, речь тоже отнялась, и сестра понимала ее по жестам и глазам. Оля помогала бабушке менять маме одежду. Памперсов тогда не было, приходилось пользоваться резиновым надувным судном.

Умирала мама тихо. Бабушка голосила, а врач ей говорит: «Тихо, вы не видите, она же умирает». Оля рассказывала потом: «Я подошла к кровати, посмотрела в глаза маме. Они из зеленых превратились в мутно-серые. Я услышала вдох. Потом выдох. И на этом все. После маминой смерти пришли женщины, вымыли тело, переодели. Бабушка дала мне два пятака, я положила их маме на глаза, потом нашла помаду и накрасила маме губы». Это случилось 3 марта 1977 года.

Еще Оля вспоминала, что, пока мама болела, домой к нам приезжал отец. Бабушка уступила ему свой диван и легла спать рядом с Олей. Отец, изрядно к тому времени выпив, зашел в комнату, где спали Оля и бабушка. Что между ними произошло – неясно, а только Оля проснулась от бабушкиного крика. Открыла глаза и увидела, что папа стоит, замахнувшись на бабушку бутылкой. Сестра повисла у отца на руке, не дав ударить ее. Потом побежала к соседям, которые быстро вытолкали отца из нашей квартиры и спустили его с лестницы.

Гроб с телом мамы поставили перед подъездом на табуретках. Я не понимала, зачем чужим людям видеть ее? Это же очень личное. Да, я несколько раз наблюдала похороны в деревне у бабушки, видела, как гроб проносили по улицам и незнакомые люди шли за ним и бросали цветы. Но это было давно и связано с какими-то неизвестными мне людьми. А тут же мама!

Мы отправились на кладбище. Была жуткая промозглая погода, и я услышала, как кто-то сказал: «Вот не повезло копачам, земля промерзла». Впоследствии этим самым копачам были вручены бутыли с самогоном. Люди кругом говорили какие-то странные вещи, я не понимала зачем. Зачем самогон, зачем вся эта бытовуха, почему каким-то незнакомым людям уделяют внимание, отдают им какие-то деньги? «А вы взяли полотенца?» Какие полотенца? Зачем они на кладбище? Я не знала, что речь шла о полотнищах, на которых опускают гроб.

Гроб поставили на промерзший скользкий глинистый отвал земли рядом с могилой. Люди по очереди подходили и прощались. Кто-то что-то говорил, кто-то что-то поправлял. Я видела все и не понимала ничего. Там мама. Но этого не может быть, это не она, это какой-то манекен! Или мама? Нет, точно не мама. Не может быть. И все-таки там мама.

Сестра сдержанно реагировала, она больше времени провела в деревне, чем я, а там было традицией всем селом ходить на похороны соседей, и, видимо, Оля насмотрелась уже и привыкла. А меня как будто заморозили. У меня не было никаких эмоций. Ни малейших.

И вот гроб накрыли крышкой. Взяли гвоздь. Раздался первый удар молотка. И именно в тот момент я осознала, что вот теперь действительно конец. Слезы брызнули из моих глаз, и со мной случилась истерика. Молоток как будто не по крышке гроба бил, а прямо по моим нервам. Удар за ударом. Мне казалось, что это будет продолжаться вечность.

Безысходность. И невозможно ничего сделать, остановить, повернуть вспять, спасти. Я вся погрузилась в звуки. Гроб опускается. Со стуком цепляется за что-то. Люди бросают на его крышку комья мерзлой земли. Отходят. Ноги чавкают в мокрой глине, скользят. Конец. Мамы больше нет.

Я долгое время отказывалась ходить с бабушкой к маме на кладбище. Было невыносимо думать, как она там. Невыносимо.

Мамина смерть была первой серьезной потерей в моей жизни. Развод родителей тоже был печальным событием, но переживания по этому поводу и близко не могли сравниться с тем состоянием опустошенности и безысходности, которое накрыло меня после смерти мамы. Когда мы остались без отца, это означало всего лишь то, что он больше не будет приходить к нам домой, но я знала, что он где-то там живет, мы время от времени о нем слышали, иногда получали какие-то деньги. И я понимала, что в крайнем случае его можно найти, к нему приехать. Мамы не стало, и это было уже навсегда.