Коллектив авторов Филология - Вокруг Чехова. Том 1. Жизнь и судьба

— Гапка! Гапка! Где ты провалилась? Гапка!

Кричала она довольно долго. Из дверей другой маленькой хатки, которой мы сначала не заметили, вышла не молодая уже женщина, босая и загорелая, но считавшая себя, по-видимому, красавицей, потому что ее загорелую шею в несколько рядов окутывали разноцветные мониста, в ушах висели тяжелые медные серьги с поддельным кораллом, а волосы были перехвачены желтой выцветшей лентой. Шла она медленно, не торопясь, и, подойдя, стала пристально и без всякой церемонии рассматривать нас.

— Это кто же такие? — спросила она по-хохлацки.

— Внуки. Моего сына Павла дети, — ответила бабушка таким тоном, как будто бы хотела сделать упрек кому-то за то, что нас принесло в Княжую.

Гапка стала еще пристальнее и еще бесцеремоннее рассматривать нас с таким же любопытством, с каким смотрят на зверей в зверинцах, бродящих по ярмаркам.

— Яков где? — спросила бабушка.

— А я почему знаю? — ответила красавица.

— А Гараська шибеник (висельник) где?

— Балуется где-нибудь с хлопцами, а то, може, и на речке купается или рыбу ловит…

После этих справок последовал со стороны бабушки приказ: отыскать либо Якова, либо шибеника Гараську, и пусть кто-нибудь из них слазит на голубятню и поймает пару молодых голубей. Гапка же должна немедленно ощипать и зажарить этих голубей и подать нам для утоления нашего голода.

— Если бы вы раньше приехали, то застали бы обед и поели бы борща, — утешила нас бабушка, когда Гапка удалилась, — а теперь уже все съедено. Мы обедаем рано, не по-вашему, не по-городскому… Покушайте теперь голубей. А у нас есть такие люди, что совсем не едят голубей оттого, что на иконах в церквах пишут Духа Святого в виде голубя… А Егор Михайлович в это не верят. Они говорят, что голубь — птица, а не Дух Святой… Да что же это я с вами разбалакалась?! У меня стирка стоит. Не мешайте. Идите куда-нибудь гулять. Вас потом позовут… А то вы мне еще голову заморочите.

«Так встретила нас бабушка. Как-то встретит нас дедушка?» — подумали мы.

Куда же идти? Здесь и идти-то некуда. Мы пошли наудачу, куда глаза глядят. Обогнули барский дом и вошли в сад. Сад был давно запущен. Дорожки густо заросли травою и были еле-еле заметны. Перед балконом, выходящим в сад, были заметны заросшие бурьяном бугорки — когда-то бывшие клумбы. В одном месте в саду под деревом мы нашли старую скамейку, тоже кругом обросшую травой и лопухами. От нечего делать мы посидели на ней.

— Скучно здесь будет, — сказал уныло Антоша.

— Да, брат, порядочная мерзость запустения, — заметил я.

Немножко левее блеснула речка. Мы, точно сговорившись, поднялись, отыскали какую-то тропинку и стали спускаться по ней к воде. Первым делом мы наткнулись да купальню с дверью, висевшей косо только на одной петле: другая была сломана. Было ясно, что дедушка и бабушка не были охотниками до купанья. Речка была типичная степная с песчаными берегами. Кое-где росли и шептались камыши.

— Давай выкупаемся, — предложил Антоша.

— Убирайся ты со своим купаньем. Мне страшно есть хочется, — ответил я с сердцем.

Я был зол от голода. Когда еще мы этих несчастных голубей дождемся?! Хоть бы уж по куску хлеба дали…

— Пойдем, Антоша, попросим у бабушки хлеба…

— Пойдем. Только она нас прогонит. Раз уже прогнала… А мне страшно есть хочется.

Мы решили вернуться к бабушке. Но тут недалеко раздались женские голоса. На вдающийся в реку песчаный мысок пришли три бабы и стали полоскать в реке белье. Пробравшись не без труда через бурьян и репейник, мы подошли к ним.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте и вы.

— Помогай Бог!

— Спасибо.

Бабы глядели на нас приветливо и в то же время с любопытством осматривали нас.

— Как называется эта речка?

— Крепкая.

— Та самая, что течет в слободе Крепкой?

— Эге… Она самая.

— А рыба в ней есть?

— Есть, только мелкая. Наши паробки бреднем ловят. Уха бывает добрая. Местами и раки есть.

— А можно бредень достать?

— В слободе можно. У кривого Захара целых два бредня есть. Он даст.

Бабы продолжали с добродушным любопытством рассматривать наши синие мундирчики и даже забыли о белье. Загорелые лица их приветливо улыбались из-под цветных платочков, покрывавших их головы.

— А вы кто такие будете? — спросила одна из них.

— Мы внуки Егора Михайловича.

— Гаспида проклятого? — взвизгнула одна из баб с неподдельным испугом. — Гаспидята!

Затем вдруг произошло превращение. Бабы неожиданно вспомнили о белье и принялись спешно полоскать его. Добродушные и приветливые улыбки сбежали с их лиц и заменились какою-то пугливой серьезностью. На наши вопросы они уже не отвечали.

— Что это значит, молодайки? — спросил я с удивлением.

— Идите, идите своею дорогою, — сердито ответила одна из баб и принялась полоскать с таким усердием, что кругом далеко полетели брызги.

Мы постояли еще немного и не без смущения стали подниматься по тропинке вверх.

— Саша, отчего это бабы вдруг так переменились? — спросил Антоша, глядя на меня широко раскрытыми глазами.

— Не знаю, Антоша, — ответил я. — Должно быть, дедушку здесь не любят за что-нибудь. Припомни: машинист всю дорогу бранил дедушку, в Крепкой Смиотанко тоже бранил, и управляющий Иван Петрович отзывался о нем как-то двусмысленно. Впрочем, не наше дело. Есть здорово хочется. Пойдем к бабушке. Может быть, голуби уже и готовы.

Поспели мы, что называется, в самый раз. Гапка уже искала нас, а бабушка сделала нам выговор за то, что мы пропали. Два тщедушных голубиных птенца и два ломтя пшеничного хлеба исчезли быстро, но не насытили нас, а только раздразнили наш здоровый молодой аппетит. Попросить еще по ломтю хлеба нам показалось почему-то совестно. Мы только вздохнули и грустно поднялись из-за низенького стола.

— Бабушка, скоро чай будет? — спросили мы в один голодный голос.

— Когда Егор Михайлович приедут, тогда и чай будет, — ответила Ефросинья Емельяновна и ушла куда-то.

Жди, когда он приедет! А если он до ночи не вернется? Значит, нам до самой ночи и голодать? Эх, зачем мы поехали?

Куда же теперь деваться? Что с собою делать? Через двор от угла хатки и до угла амбара протянулась веревка. На ней Гапка, гремя монистами, развешивала выстиранное бабушкой грубое белье. Подле нее вертелся и прыгал на одной ножке мальчуган лет одиннадцати, с давно не стриженной головой, в холщовых портках и рубахе и босой. Палец правой руки он воткнул себе глубоко в ноздрю и, припрыгивая, гнусавил:

— Нгу, нгу, нгу, нгу!..

Мы подошли. Гапка, не покидая работы, приветливо нам улыбнулась, а мальчуган, не вынимая пальца из ноздри, уставился на нас.

— Хорошо я вам, паничи, голубят изжарила? — спросила она.