Коллектив авторов Филология - Вокруг Чехова. Том 1. Жизнь и судьба

— И горько мне бывало, — повествовала бабушка, — когда Егор Михайлович понапрасну и безвинно дрались. Пришли раз соседи и говорят, будто бы Павло — ваш батько — с дерева яблоки покрал. А Павло вовсе и не крал, а покрали другие хлопцы. Егор Михайлович взяли кнут и хотят Павла лупцевать. Говорят: «Снимай портки!» А Павло, бедняжка, снимает штанишки, горько заплакал и начал креститься. Крестится и говорит: «Подкрепи меня, Господи! Безвинно страдаю!» Я даже заплакала и стала молить: «Егор Михайлович, он не виноват». А Егор Михайлович развернулись с правого плеча да как тарарахнут меня по лицу… Я — кубарем, а из носа кровь пошла… И Павла бедного до крови отлупцевали, а потом заставили триста поклонов отбухать.

Антоша и я невольно переглянулись: так вот откуда получили начало те сотни земных поклонов, к которым присуждал нас отец за разные проступки!.. Наследственность…

— А то еще с вашим дядей, Митрофаном, история была, — продолжала бабушка. — Послали его Егор Михайлович на крышу что-то починить. Дали ему молоток и гвоздик. Он, бедненький, полез да и не удержался. Не удержался да и покатился вниз. У меня даже сердце остановилось… Только, слава Богу, он не упал, а как-то уцепился руками за желоб и повис. Висит, а сам боится просить, чтобы его сняли, и только стонет: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» Егор Михайлович как увидели, что он висит, схватили палку и начали его колотить по чему попало. Он висит, а они бьют… До тех пор били, пока Митрофан на землю не свалился. Упал и лежит, как мертвый. Я подбежала, слезами обливаюсь и кричу во весь голос: «Митрофаша, детинка моя!..» А Егор Михайлович давай и меня тою же палкою полосовать.

Антоша давно уже выронил карты и смотрел на Ефросинью Емельяновну большими испуганными глазами.

— Какой он злой! — вырвалось у него.

— Нет, Егор Михайлович добрые, — заступилась бабушка. — Они и нищеньким, и слепцам милостинку подают. Они только очень строги, но, должно быть, это так и надобно. Они и теперь, как что не по-ихнему, так и норовят либо в зубы, либо в шею ударить. Только теперь крепостного права нет, и они боятся очень драться, а при крепостном праве они очень били… Много в них тогда строгости было…

Бабушка примолкла, стала глядеть вдаль, на голубятню, но, вероятно, не видела ее. Она вся ушла в воспоминания.

— Горькая была моя жизнь, когда я была еще молодою, — продолжала она. — Когда Егор Михайлович только в писарях были, было еще ничего; а как сделал их граф, царство ему небесное, управляющим, тут и настало мое горе. Начали Егор Михайлович надо мною мудровать. Возгордились и запретили мне с деревенскими бабами знаться и с подругами балакать. И стала я все одна да одна, и в слободу ходить не смею. Сижу в хате, как в остроге. Которая подруга ко мне прибежит по-старому покалякать — а они в шею… Засосала мое сердце тоска. Не могу одна быть, да и только. И стала я обманывать. Как Егор Михайлович в поле или в объезде, так я сейчас тайком в слободу, к подружкам душу отвести. Приехали раз Егор Михайлович с объезда и не застали меня дома. Рассердились и поехали по слободе меня искать. Нашли меня у Пересадихи, схватили за косу и поволокли домой. Они верхом едут, а я пешком за ними бегу. А они все погоняют кнутом — раз по лошади, а раз по мне… Две недели я тогда больная вылежала…

— Не говорите лучше, бабушка, — сморщился нервно Антоша. — Это что-то ужасное…

— Неужели дедушке все его жестокости сходили с рук? — спросил я.

— Нет, бывали злые люди и против них. Один раз — давно уже это было — пришли они домой побитые и на себя не похожие. Вся голова и все лицо — в перьях, и глаз не видать. Какие-то злодеи вымазали им голову смолою и обваляли в перьях… Уж я их мыла, мыла… И горячей водою, и щелоком… Два гребешка сломала… А то еще в другой раз…

Ефросинья Емельяновна вдруг оборвала, быстро поднялась со ступеньки и торопливо проговорила:

— Егор Михайлович из Крепкой от обедни едут. Надо, чтобы все было готово, а то будет лихо…

Она ушла. На дороге показалась повозка, на которой восседал дедушка, одетый в свой парадный костюм. Он слез, бросил вожжи подоспевшему Макару и направился прямо к низенькому столику, на котором в тени хатки уже кипел начищенный самоварчик. Ефросинья Емельяновна уже суетилась.

— Бог милость прислал, — сказал дедушка и выложил из кармана на стол просфору.

Но на лице у него было написано, что он не в духе и даже как будто бы раздражен.

За чаем из разных отрывочных слов, намеков и недомолвок выяснилось, что он потерпел неудачу. После обедни он прямо из церкви отправился к графине поздравить с праздником и отдать словесный отчет, но графиня не приняла его, ссылаясь на мигрень; а между тем он сам, собственными глазами видел, как графиня вместе с дочерью-княгиней прогуливались по дорожке парка и обе нюхали какие-то красные цветы из оранжереи. Потерпев неудачу, он отправился к управляющему, Ивану Петровичу, в надежде выпить рюмку водки и заморить червячка, но Иван Петрович, пользуясь праздничной свободой, еще с пяти часов утра уехал в гости к своему куму за двадцать верст. Егор Михайлович сунулся было к о. Иоанну, но оказалось, что тот, едва успел разоблачиться и наскоро проглотить стакан чаю, спешно уехал к соседнему помещику крестить…

Все эти неудачи Егор Михайлович приписывал чьим-то коварным проискам.

Обед прошел пасмурно, без разговоров и все с теми же несчастными голубями, которые успели уже приесться. После обеда дедушка и бабушка завалились спать, а мы пошли на реку и от нечего делать закинули удочки. <���…>

Между тем время бежало, и день ото дня жизнь наша в Княжой становилась все скучнее и тошнее. Старики, занятые своей будничной работой, не обращали на нас ровно никакого внимания. Ни книг, ни занятий у нас не было никаких. Мы использовали уже все что можно: ограбили все соседские сады; переслушали все, что нам могли рассказать беспалый Макар, кузнец Мосий и молотобоец Павло; вздумали сами надувать кузнечный мех и что-то испортили в нем, и в заключение я, терзаемый жаждою ездить верхом, оседлал тайком от всех одну из рабочих лошадей и страшно изодрал ей седлом и без того натертую и глубоко израненную спину. За это я сподобился услышать от Макара такие благословения, каких еще никогда в жизни не слыхивал. Мало-помалу на нас напала тоска, похожая на одурь. Мы стали слоняться как сонные мухи и по целым часам лежали на траве в степи и тупо смотрели без мыслей в глубокое небо. Со стариками мы почти и не разговаривали. У них была своя логика, отбивавшая всякую охоту вступать с ними в беседу. Кроме того, заметно было, что они тяготились нами.

— Дедушка, кто такой этот машинист, с которым мы приехали? — спросил однажды за обедом Антоша.