Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Коровин показал рукой на ту часть камня, что несколько отступает от края пропасти.

«И ничего, ничего не узнали?», — не то спросил, не то воскликнул Корней.

«Ничего!», — сказал Коровин. — «Я же докладывал вам, товарищ генерал, как это было. Мистер Дживан и его жена возили Марка Тимофеевича в Швейцарию. Туда из Америки приезжали инженер Никифоров и доктор Владимиров. Начал он поправляться, вернулся в Вену на вид совсем здоровым. И веселым стал. Врачебная помощь товарищу майору была самая лучшая, друзья нам из Америки помогали, чтоб каждый год он мог в санатории быть, и мистер Дживан говорил мне, это когда они вместе из Швейцарии приехали, что еще год-два, и Марк Тимофеевич совсем здоровым станет. По праздникам Дживан и его жена или сами ехали с товарищем майором в горы, или меня посылали — врачи велели ему в горах проводить как можно больше времени. Вот мы в тот день и приехали к монастырю, я и он. Дело уже было под вечер, я хотел возвращаться, а товарищ майор говорит — пойдем, Коровин, выше, что мы всё на автомобиле по белу свету ездим, давай пойдем пешком. Пришли к этому камню, а тут товарищ майор и говорит — станем у этого камня постоим, как в прежние времена. Вечер был теплый, я согласился. Будет холодно, так мы к машине вернемся и уедем. Прилег я вот с той стороны камня, а товарищ майор вот тут сел, где вы теперь сидите, и весело так, хорошо говорил. Говорит, что мы с тобой, Коровин, никогда не умрем, права у нас на это нет. Не умрем, а растворимся. Нас не будет, а мы будем, и никто о нас, как о мертвых, думать не будет, а всё как о живых, вечно живыми мы будем. Потом начал говорить, что бывает так, чтоб живым остаться, нужно во время уйти, раствориться. О загранице заговорил, сказал, что русским весь свет чужбина. Сказал, что заграницей можно жить, хлеб есть, землю топтать, но наша настоящая жизнь не в этом, а в том, что где бы мы ни были, мы в России живем, и мы живем только до тех пор, пока люди там чувствуют нас живыми, ищут и находят нас. Тут он свистнул — никто так свистеть не умеет, как он — а потом засмеялся. Сказал, что свист понесся в мир, и хоть он уже неслышный, но есть и будет, как будем и мы. Красиво он говорил, мне повторить не по силам, и долго всё об этом, не умрем, а растворимся, нас не будет, а мы есть. Много и другого чего говорил. Вас вспомнил, других братьев, мать, сестру. Потом о Марии, Дробнине, Кулешове заговорил. Потом о ребятах из тринадцатого отряда, всех их он помнил. Сказал, что и они с нами, вечно живые. Слушал я слушал, да и заснул, никогда себе этого не прощу. Просыпаюсь, и думаю, отчего это мне так тепло? Гляжу, укрыт я пиджаком товарища майора — у него был теплый пиджак из австрийского сукна. Думаю, как же он сам-то в одной рубахе, ведь холод ему запрещен. Подхватился на ноги, а его нет. Туда, сюда — нет его. Кричал, звал. Вниз к автомобилю побежал, потом сюда вернулся и до утра ходил, искал. Утром из монастыря по телефону Дживана вызвал, он охотников собрал, искали по всем тропкам, пещерам, в ущелья спускались. Два дня поиски шли, никаких следов. Потом, когда охотники уже бросили искать, я сам тут повсюду лазил. А через неделю из Америки Никифоров и Владимиров прилетели. Они опять охотников собрали. Не нашли. Охотники считают, что товарищ майор к вершинам ушел, мог еще сколько дней живым быть, мог в пещеру, в щель забиться, могли и птицы его, мертвого, разнести — вон их сколько тут летает. Вот и всё, товарищ генерал, что я могу доложить».

Коровин умолк и как-то сразу сник, а Корней поднялся на ноги и оглянулся. Высокие небеса лежали на горных пиках. Суровое, непотревоженное царство. Парили орлы, знаки смерти, вписанные в небо. Он медленно побрел вниз, часто оглядывался. Ему казалось, что откуда-то издалека — от горных вершин — вслед ему с ласковой печалью глядит Марк.

За Наташей заехал тот самый человек, что сделал ей полупоклон во время первого концерта. Представляясь, он назвал себя Дживаном. Второе выступление собрало самую блестящую публику, какая только есть в Вене. Играя, Наташа время от времени бросала взгляд за сцену. Там стоял одинокий стул, поставленный для дяди, но Корнея не было. Не появился он и к концу. Дживан дождался, пока Наташа приняла поздравления, и повез ее в гостиницу. Здесь у лифта он откланялся и ушел.

Наташа поднялась к себе. На диване у стены, рядом с дядей Корнеем, сидел маленький человек, похожий на подростка. Корней пошел ей навстречу, обнял за плечи, прижал к себе. У него был тот же тяжелый, гулкий голос, которым он говорил и по телефону.

«Я всё расскажу тебе, Наташенька, всё расскажу. Он еще двенадцать лет после войны был тут. Мы детей растили, о потерянной руке горевали, а он в таком горе, в такой тоске, что подумать страшно, выразить немыслимо».

«Дядюшка, о ком вы?», — вскрикнула побледневшая Наташа. — «Кто в горе, тоске? Кто был тут двенадцать лет?» Корней отвернулся, чужим голосом повторил: «Всё расскажу тебе. А потом мы вместе поплачем. Вот и Коровин с нами поплачет».

Монастырский колокол подает свой густой звук, но извечной тишины горного Тироля поколебать не может. Мягко впитывает она удары колокола, неприметно перемалывает их на своих неслышных жерновах, и вот, уже не удары это и не гул, а нежно звенящий хрустальный ручеек, прокладывающий путь через мир вечного молчания. На своем пути к небу, звуковой ручеек обтекает маленький клочок плодородной земли, погруженный человеческими руками в выбитое в скале углубление, и тоненькую березку, одиноко растущую на этом плодородном островке рядом с огромным камнем, повисшим над пропастью. Деревцо, похожее на тоненькую белотелую невесту, выбрала Наташа, а Корней с племянником Борисом, в три руки, выкопали его и вместе с подмосковной землей в Австрию послали, где Коровин и Дживан посадили над пропастью. С тех пор встречает березка хрустальную струю колокольного напева, трепещет под нежными прикосновениями ветра-шалуна, и низко-низко клонится — вчитывается, вслушивается, всматривается в родные русские слова, выбитые по воле Корнея на камне:

МЕНЯ НЕТ — Я ЕСТЬ

История Советского Союза, освещающая жизнь страны во всех ее проявлениях, еще не написана. Причины этого ясны. В СССР нет свободной печати, следовательно, отсутствует та информация, первоисточником которой такая печать является. История там постоянно переписывается наново, а лживая философия режима, подменяющего истину марксизмом, пропускающая факты через пропагандный фильтр искажает решительно всё. Западный мир не в состоянии написать эту историю, так как для всех беспристрастных иностранных наблюдателей доступ в Советский Союз закрыт, заграницей же постоянно делались большие усилия внести в анализ и оценку Советского Союза извращения, которые советский режим считал необходимыми, чтобы удержаться у власти.