Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Но лучше к Суровым вернемся, с ними наша повесть в ногу шла.

Корней после войны долго искал потерявшихся братьев и мать, да печальными были его находки. В маленьком западном городке его привели к могиле тетки Веры и жены Ивана, и тут он удивился: кто-то до него у могилы побывал — тяжелой плитой ее привалил, имена в камне навечно выбил, каменный крест, грубо отесанный поставил. Нашел эту могилу Корней, и с тех пор мучился — кто плиту положил, имена выбил, крест поставил — Марк или Семен? Оба они бесследно исчезли в военном лихолетье. Семен партизанил в родных степях, да там и затерялся, а судьба Марка для Корнея вовсе загадочной была, хоть он и подозревал, что кое-кому она известна. Искал Корней, где земля приняла Ивана, но и тут неудача — не нашел. Долго надеялся, что Семен или Марк объявятся — не объявились. Остро чувствовал, что последний он из сынов Тимофея Сурова и тетки Веры, и много горя это чувство приносило.

Так и прошло полтора десятка лет — быстро прокатилось. Чем старше человек становится, тем скорее для него время идет, а Корней уже был человеком в возрасте, ускорение времени он очень хорошо чувствовал. Через этот большой срок довелось ему попасть в Вену, и всё по тому же делу — Наташу он провожал, а она была позвана в австрийскую столицу два концерта дать. Корней на первом концерте, как всегда до этого, за кулисами сидел, ему там стул поставили. Слушал он Наташину игру и очень ревниво к аплодисментам прислушивался — всегда ему казалось, что маловато публика хлопает, и он в душе клял эту самую публику, как только мог. В действительности же, хоть венская публика и избалованная, все знаменитости выслушавшая, Наташу она принимала очень хорошо, и аплодисментов было на редкость много.

Во втором отделении Корней увидел — Наташа, играючи, плачет, головкой совсем низко к роялю клонится. И хоть не в первый раз такое было, что Наташа слезы на сцене льет, от публики их скрывая, Корнею, как всегда в таких случаях, зареветь захотелось.

Когда кончились вызовы — их было много, но Корней опять думал, что могло бы быть и побольше — Корней Наташу в ее театральную комнату увел, а по пути она ему сказала, что какой-то высокий человек из первого ряда кресел очень пристально на нее смотрел, вроде даже поклонился, и она не знает отчего, но только его взгляд волновал ее, и она сама к нему глазами тянулась. Корней сразу понял, что Наташа плакала не от музыки — он всегда рад был найти постороннее объяснение Наташиным слезам — а от того, что неизвестный человек на нее смотрел непозволительно, и решив, что так оно и есть, Корней страшно рассердился. Почитатели таланта уже ждали Наташу в ее комнате, сам дирижер пришел, и Корней, поймав его за пуговицу, сказал, что какой-то мерзавец сидел в первом ряду, и Наташу подло смущал непристойными взглядами, а от этого она в слезы впала, и что он, Корней, этого не позволит, и если театральное начальство не примет мер, то он второго концерта не допустит. Дирижер не понимал его русской речи, но вежливо кивал головой, соглашаясь с ним. Корней вышел в зал, публика уже расходилась, и найти виновного было нельзя.

Но на другое утро он с ним встретился, и вот как это произошло. Корней и Наташа сидели у себя в гостинице и пили кофе, когда лакей принес визитную карточку. На ней неизвестное им нерусское имя, а на обороте старательно, по-русски, написано, что этот неизвестный человек просит госпожу Сурову принять его по делу. Наташа, прочитав, сразу вскрикнула, что это тот, из первого ряда, а Корней, зная, что интуиция у Наташи точнейшая, мгновенно рассердился и сказал, что он сам с ним поговорит. Действуя больше рукой, он втолковал лакею, чтобы тот провел гостя в маленькую гостиную на этом же этаже. Наташа видела, что дядя очень сердит, хотела остановить его и сказала, что может быть вовсе не нужно видеть этого человека или лучше ей выйти к нему, но Корней только всхрапнул и ничего не ответил — пары разводил. Долгой тренировкой он научился сам себя во всём обслуживать и теперь, подкинув вверх пиджак, он на лету продел в рукав свою единственную руку, потом той же рукой натянул пиджак на безручное плечо и только потом сказал племяннице:

«Ты, Наташенька, не беспокойся, я с ним по-хорошему. Ты ж меня знаешь».

Человек, что ждал в гостиной, был высоким, очень светловолосым, заметно курносым, и определенно тем, что смущал Наташу из первого ряда. Увидев Корнея, он словно удивился, поднялся с места и вежливо поклонился, но Корней уже был сердит и с ходу сказал гостю, что он не позволит. Сказал, что Наташа тончайшая натура и волновать ее хамскими взглядами он никому не даст. Говоря, распалялся, поднимал голос, сказал, что у него, у Корнея, есть много, что он хотел бы высказать, да человек, припершийся к Наташе, ни черта по-русски не понимает. Тут гость слегка поклонился и сказал, что он понимает русский язык.

«А если вы понимаете, то как же вы, молодой человек…» Корней искал самое обидное, чтоб сказать гостю, но неожиданно для самого себя произнес совсем другое:

«Послушайте», — спросил он. — «Не встречал ли я вас раньше?»

Гость ответил, что господин генерал встречал его во время войны. Он состоял переводчиком в американском штабе связи.

Ничто в Корнеевой памяти не отпечатывалось с такой точностью, как люди, с которыми его сводила война, и он сразу узнал гостя, обрадовался ему, по плечу хлопнул и Иваном назвал. Гость сказал, что он в Вене коммерческим представителем американской фирмы моторов, пришел увидеть госпожу Сурову, но это очень хорошо, что господин генерал находится здесь. Дело, по которому он пришел, будет господину генералу ближе и понятнее, чем госпоже Суровой.

Корней почему-то решил, что гость будет предлагать ему моторное дело, и сказал, что он теперь от всех дел далеко. Сказал:

«Я, Иван, теперь не генерал, а отставной козы барабанщик. Вот, вожу племянницу по всему свету. Дома своих четверых детей имею. Племянника в люди вывел, ихтиологом он стал, по рыбам первый специалист. Вот и все мои дела».

Гость смотрел на него словно о чем-то спрашивая, и Корней догадался, о чем он думает.

«После войны женился», — сказал он. — «Когда у вас бывал, в холостяках еще ходил, парубковал».

«В вашем возрасте… с одной рукой и четверо детей», — сказал удивленный гость.

«Ну, рука тут ни при чем», — нахмурился Корней. — «К женитьбе и к детям не относится». Тут же согнал хмурь с лица, опять хлопнул гостя по плечу и спросил: «А где теперь те две молоденькие барышни, помните? Одна брюнетка, а другая блондинка. Брюнетка всё русский язык со мной хотела учить, а блондинка… Ох, и сорванец-девчонка была эта ваша Катрин или, по нашему, Катя. Помню, однажды она говорит мне… Дело прошлое, можно рассказать. Не говорит, а дает записку — заранее сочинила и на русский язык сама перевела — а в записке сказано, что она хочет знать, как русские целуются. Ну, я, конечно, поцеловал. Не мог же я кого-другого звать! Ничего, одобрила».