Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Когда я проснулся, первая мысль была радостной — утро опять пришло. Яростный уже был на подоконнике, окно ночью я не закрыл. Может быть, он уже разогнал других голубей, хотя им еще рано прилетать, завтрак принесут позже. Он к чему-то прислушивался. Я сразу догадался, к чему он прислушивается: в коридоре Штокман, его вечный враг. Штокман крикливо проклинал ночного надзирателя за то, что камера номер девять — моя камера — оказалась отпертой. Потом он принес завтрак — хлеб и кофе — и тут же начал проклинать меня. Яростного он выгнал. Через час Штокман принес стакан горячего молока, значит, Дживан был прав, и меня больше не поведут вниз. Пока я пил, он клял меня, на этот раз за то, что я позволяю голубям залетать ко мне и оставлять в камере следы.

Стараюсь спокойно ждать, но это вовсе не легко. Может быть, в эту минуту Бенсон подписывает приказ о моей выдаче, и Шувалов телефонирует в Вену, требуя конвой, который доставит меня к своим. Так должно быть, но как трудно принять спокойно то, что должно быть! Разумом приемлю, душой отвергаю. Если бы кто-нибудь научил меня поставить разум и чувства в ряд, построить их и выровнять! Ведь разумно рассуждая, я исчерпал себя. Представим себе невероятное — я остаюсь жить. Допустим даже, что на родине, в прежнем своем состоянии, но с тем новым пониманием, которое дала мне война. После войны Россия надолго, на десятилетия, погрузится во тьму еще туже завинченной подчиненности. Я задохся бы в ней и если не сошел с ума, то наложил бы на себя руки. Наложил от мысли, что в мире научно организованного подавления при достаточном количестве человеко-рычагов подавления, мой протест достаточен лишь для того, чтобы раздавить меня самого. Хорошо, но может быть я мог бы жить вне родины. Уход с родины многое в себе выражает — протест, гордое нежелание подчиниться. Я знаю, что это так, что гордость и бунт выражены в исходе с родины. Я встречал многих, в которых это чувство очень ясно. Но тут всё и кончается. Исход отключает человека от родины, делает прошлым его самого и требует всё начинать заново. Это мучительный процесс, требующий от человека почти полного перерождения. А потом, разве всегда уход с родины — подвиг? Разве не правда, что чаще, чем подвигом, он бывает дезертирством? Я встречал много людей исхода, в которых живет лишь воля к растительной жизни. Вот этой жизни, похожей на вегетацию, я боюсь, и самая мысль о ней мне кажется ненавистной.

Впрочем, что об этом думать? Ни подвига ни дезертирства мне не совершить, и лучше попросту твердо помнить, что жить мне нельзя, и жить мне нечем, и лучше заставить умолкнуть бесконечно звучащий во мне голос, повторяющий это ужасное слово — жить… жить.

Мудрый дед Осип в Ручейково как-то поучал меня, что милосердие к людям Бог являет и тем, что облегчает им приятие конца. Одних, говорил дед, Он научает жить, как травинка живет, бездумно. Другим телесное истощение в болезнях посылает, и тем восприятие смерти легким делает. Еще каких он до глубокой старости на земле держит, мудрости им прибавляет, и тем страх перед концом отводит от них. И только — это дед Осип говорил — только если Господь рассерчает на человека и прикажет ангелам отступиться от него, тогда конец страшным бывает, потому что нет ничего страшнее Бога умолкнувшего и оставившего человека. Дед говорил, что тогда человек конец свой отвергнет и проклянет, потому что Бог ему правду конца не откроет, а правда в том состоит, что всякий конец начало в себе несет.

Плохой я христианин, шаткий в вере и безверии, и потому трудно мне принять дедову мысль. Конец всегда проклятие, всегда горькая неизбежность. Если вечно говорящий Бог может вдруг замолкнуть, то ведь тогда вся божественная правда умирает в этом молчании Бога.

Бог, которого мы еще способны чувствовать, един в распадении на множество образов, живущих или умирающих в людских душах — чем меньше образов, тем дальше человек от Бога. Правда, добро, воля к радости, милосердие, братство людей — каждый из этих образов — бог, но все боги смыкаются в общей сущности единого Бога, и когда боги-образы исчезают в человеке, тогда он остается совсем один, темно, сурово в нем.

Дед Осип говорил, что это потому, что Бог приказал ангелам отступиться от такого человека, но я не могу в это поверить. Если Бог безграничен в своем милосердии, то не может Он отступиться, не может принять холод и суровость опустошенной души, а будет всегда наполнять иссякший человеческий сосуд, и тем утверждать бесконечность дела творения.

Молчащий Бог и умолкнувшие образы Его — это действительно страшно. Если человек сам с собой, то ведь тогда любая кривда идет за правду, всё, даже самое жестокое, злое, имеет свое оправдание. Слаб я в вере и в безверии моем, но молчащего Бога я отвергаю, и если он умолк, то я готов спорить и с Ним, готов оспаривать Его право молчать.

Но что это я, в самом деле? О том ли мне нужно говорить? Если Бога представлять тоньше, совершеннее, чем он был написан в нашей церкви, то Он в людях. Он во всём живом мире, во всём, что способно страдать, ощущать боль, плакать, звать на помощь, и Он един в распадении на многие образы. Когда дед Осип говорил о молчании Бога, об его отступничестве от человека, то ведь это не Бог отступает, а человек отступает от Него, убивая в себе порыв к добру, счастье ласкового отношения к жизни; отступает и тем создает эпохи молчащих богов.

Мысль о молчании Бога во всех его образах и выражениях кажется мне надежным убежищем, куда я могу скрыться. Пройдут неведомые, не людьми назначенные сроки, снова заговорит Единое Божественное Многообразие и, следовательно, от меня ничего не требуется, а только готовность принять неотвратимое. Удобно, но я себе этого убежища не дам!

Сегодня или завтра меня заберет Шувалов? Это важно — сегодня или завтра? — а со стороны поглядеть — вовсе не важно, а важно то, что теперь он заберет меня в полном согласии с правилами. Меня возвращают, чтобы я исчез. И в этом есть своя закономерность — неотвратимость исчезновения. Смысл небытия, а может быть и смысл бытия — всякое бытие назначено на исчезновение. Написал это и жгуче протестую. Я не могу исчезнуть, не могу не быть. Меня не будет, но в каком-то новом своем качестве, растворенный во всём и всегда, я останусь вплетенным в жизнь. Исчезнувший, я буду жить и даже действовать. Шувалов, вспоминая обо мне, будет наполняться страхом — это буду я. Юноша, который сейчас еще младенец, обретет первые сомнения и спрашивающе посмотрит вокруг, а я буду рядом с ним, буду шептать ему: не глуши сомнений, верь своему сердцу, с сомнений всё великое начинается. В университетской читальне я стану у того стола, за которым сидел в мои студенческие годы, и тем, что сядут у этого стола, я прошепчу о себе, и им легче будет понять написанное в толстых книгах и отделить в них правду от лжи. Ночью я приду к людям властным, самоуверенным, решающим всё, и они проснутся в страхе и смятении потому, что, зная правду, они знают и меня, а убивая ее, они не могут умертвить меня. Через море пролитой крови, я приду к тем, что кровь эту пролили, и стану у их изголовья, и холодный пот будет струиться по ним, и они будут спрашивать меня, есть ли для них спасение, и я ничего им не отвечу, так как мне нечего им сказать, и я не знаю, почему появляются люди, отвергшие радость делания добра. Я приду в камеру осужденного на смерть за подвиг борьбы, буду держать его руку в своей и шептать ему, что в тысячу раз, в миллион раз подвиг его прекраснее от того, что о нем никто не узнает. Вместе с ним я пойду туда, где убивают, и нас убьют, но мы опять будем везде и повсюду. Я войду в кабинет писателя, стану за его спиной и скажу ему: В мои юные годы я поверил в тебя и полюбил тебя, и мне было страшно узнать, что ты лжешь, что «рот твой искривлен неправдой». Не лукавь сам с собой. Если нет мужества — молчи; молчание может быть подвигом, ложь — никогда. Я буду падать с падающими и подниматься с ними; буду с детьми в их первых мыслях о жизни и с умирающими в их последних мыслях о жизни. Никто не будет знать обо мне, имя мое исчезнет, память обо мне умрет, а я буду в каждой живой душе, и буду твердить, не отступая: не верь, что человек — пробное существо, созданное в насмешку. Не верь!