Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Я в эту ночь долго говорил с поручиком — веселый, жизнерадостный парень. Действительно, из ташкентской пехотной школы имени Ленина. О его молодой жизни можно было бы поэму написать, но конец этой поэмы от меня нужно узнать.

К утру немцы подготовились. Когда рассвело, мы увидели танки, занявшие выгодные им позиции. На крышах высоких зданий теперь были пулеметные точки. Почему немцы все-таки начали утро очень вяло, я не знаю, может быть преувеличивали наши силы. Они вели беспрерывный пулеметный обстрел, но большого вреда нам не причиняли.

Часов в десять утра они пошли на нас. Поручик приказал всем умолкнуть, ждать, пока подойдут. Я был рядом с ним, и он сказал мне, что патроны на исходе, у некоторых ребят осталось по два-три патрона, и он хочет, чтобы немцы более близко с нами познакомились. Он смеялся загорелым, молодым лицом хоть и понимал — все тут понимали — что мы обречены.

Немцы, ободренные нашим молчанием, пошли теперь открыто. Поручик собрал всех нас в одном доме, сказал, что на пощаду нам рассчитывать не приходится и лучше ударить хоть раз, но от всего сердца. Я был согласен с ним.

Танки прошли мимо нас, они стремились к тем домам, в которых мы были вчера вечером. Теперь немецкие пехотинцы были в пределах нашей досягаемости. Это не были эсэсовцы, а самое жалкое воинство, какое только можно себе представить. Какая-то часть из запасных. Мы с яростью напали на нее, и она сразу же побежала. Ребята догоняли несчастных вояк, ударом кулака, ударом приклада валили их с ног. Танки шли следом, но стрелять не могли, так как мы смешались с немцами.

Мы катились вместе с ними до какой-то площади и тут уперлись в другое немецкое воинство. С этим на кулаках драться не будешь! Эсэсовцы. Мы оказались в полукольце, и они с трех сторон пошли на нас. Поручик выбежал вперед, громко и весело крикнул:

— Братья — товарищи, стоим насмерть!

Гармонист был рядом со мной, гармонь висела через плечо, а сам он стрелял, долго и спокойно прицеливаясь. У меня был пулемет, оставленный Коровиным, и я лег с ним на мостовой.

Вдруг позади — голос Коровина, он просил меня отодвинуться. Взял у меня пулемет. Стрелял короткими очередями — патронов было мало. Поручик со взводом своих ребят атаковал немцев со стороны, хотел удержать их, не допустить, чтобы они дошли до того места, где три его взвода и я с Коровиным пытались занять укрытые позиции. Патроны в пулемете кончились. Только теперь Коровин сказал мне, что полк власовцев уже близко, да и первая дивизия вошла в город и отгородила основные эсэсовские части от этого района. К вечеру власовские части выкатили немцев из Праги, и сами вышли вслед за ними.

Мы уходили, но поручика с нами не было, его сразила пуля. Когда мимо нас прокатилась волна власовского полка, а немцы впереди нас начали поспешно отходить, я подошел к нему. Он лежал лицом вверх и, словно, задумчивым было его молодое и красивое лицо. Я часто замечал, что очень здоровые люди, умирающие не думая о смерти, имеют такое выражение на лицах. Мы передали убитых чехам, просили похоронить их. Чешские ребята, что были с нами, положили поручика на носилки. Девушка-связистка принесла откуда-то букет цветов, вложила в руку мертвому. Она навзрыд плакала.

На выходе из города я увидел легковой автомобиль. Окна в нем были задернуты шторками. Рядом с шофером сидел адъютант Власова. Он подозвал меня к машине. За шторками был Власов, рядом с ним какая-то женщина. Власов полулежал на подушках, был очень бледен, может быть болен. Отдернув шторку, он протянул мне свою огромную руку и сказал, что, скорее всего, мы больше не увидимся. Сказал, что войска маршала Конева подходят к Праге.

Машина поехала, а я стоял, и мне опять было не по себе от мысли, что Власов надломился. Его войска, не спрашивая его, иступили в бой с немцами, а он говорил сейчас так, как будто ничего этого не было. Впрочем, сказал я Бенсону, есть много оснований думать, что это сам Власов бросил свои войска на помощь чехам.

Шувалов в этом месте моего рассказа вцепился в меня. Он кричал, что я сознательно искажаю события, что не власовцы, а советские войска маршала Конева спасли Прагу от разгрома и что я, выгораживая Власова, стараюсь выгородить и себя. Я сказал ему, что я рассказал всё это главным образом не в защиту Власова или себя, а во имя того поручика, который лежал на земле мертвым с очень задумчивым выражением лица и ни в какой защите больше не нуждается.

Бенсон молчал, молчал и Шувалов, роясь в бумагах. Потом Шувалов сказал, чтобы я продолжал. Но мне больше нечего было сказать. Население встречало нас, как героев, хотя какие же мы герои? В его глазах мы были спасителями Праги. Где-то по пути мы распались, и в Пильзен я пришел в сопровождении лишь пяти человек.

Бенсон долго смотрел на меня. Я торопливо ответил на вопрос, который он готов был задать мне. Я сказал ему, что нет, доказательств у меня никаких нет. После этого меня отвели в камеру, и это очень хорошо, потому что меня опять бил кашель, и я боялся, что горлом пойдет кровь, и мне вовсе не хотелось, чтобы это произошло при Шувалове.

Сейчас я в камере один, самое подходящее время дописать, что было дальше. Что было? В день, когда произошла окончательная капитуляция Германии и в небе многих городов и стран взрывались праздничные фейерверки, мы дошли до австрийских озер. Я был болен, надрывно кашлял. Ребята-власовцы ушли дальше, а я остался и, конечно, Коровин со мной. Заставить его уйти со всеми другими я не мог, он имеет свои взгляды на жизнь.

Поселились мы в полуразрушенном сенном сарае на берегу Лунного озера — Мондзее, в километре от городка с тем же названием. Эти дни на берегу австрийского озера были, может быть, самыми мирными в моей сознательной жизни. Спокойствие было вокруг и во мне самом. Такое полное и законченное спокойствие, что я даже не думал, надолго ли оно мне дано. Оно было назначено мне на четыре дня.

Это произошло утром четвертого дня нашей жизни у озера. Коровин с утра отправился на добычу, а я сидел на берегу и без дум, без всяких чувств, которые я мог бы теперь назвать, смотрел на озеро. У моих ног бился в воде огромный карп, он рвался, но не мог сорваться с веревки. Это изобретение Коровина, не веревка, конечно, а карп. Невдалеке он обнаружил рыбный питомник, где такие карпы плещутся в деревянных засеках, и ночью сделал туда визит. Вернулся с этой огромной рыбиной. Если ему удастся достать хлеба, мы будем иметь царский обед.

Я сидел над карпом, плещущимся в воде у моих ног, когда вдруг почувствовал, что кто-то смотрит мне в спину. На недалеком пригорке, по которому проходит дорога, стоял человек. Когда я повернулся к нему, он зашагал в сторону города. Совсем знакомая походка — шел он немного боком и так, словно, всё время смотрит не вперед, а в сторону.