Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Поручик повел меня в штаб полка, по дороге рассказывал, что немцы хотели поставить их полк на Одере, чтобы наступающие советские войска удерживать, да не на дураков напали. От Власова командир полка имеет приказ — отступать, а не воевать. Полк снялся с позиций, и теперь набирает скорость, двигаясь на запад. Наша беженская колонна была лишь дополнением к тем четырем тысячам беженцев, которые пристали к полку раньше нас. Дальше мы двинулись с полком. Командир полка приказал мне вести беженцев, стараться ускорять их передвижение. Шли пешим строем и только по ночам — днем английские и американские воздушные патрули были хозяевами дорог. Если проходили за ночь пятнадцать километров, то считали это большой удачей.

В марте — я думаю, что это уже был конец марта — полк, обремененный массой беженцев, дошел до границ Чехословакии. В городе Эгер нас нашел курьер от власовского штаба. Двигаться к Праге — таков был приказ. Командир полка послал меня вперед — доложить Власову о положении, в каком оказался полк. С таким количеством беженцев, он не мог достичь Праги в короткий срок.

Что могу я ответить Шувалову? Да, были женщины и дети. Люди умирали в пути, и мы хоронили их у дорог, наскоро связывая кресты из всего, что попадалось под руку… Сейчас у меня опять был Дживан. Теперь редко проходит ночь, чтоб он не навестил меня. Сказал, что Бенсон накануне принятия решения. Сказал, что у Бенсона нет выбора. Я признал, что увел русских в Германию. Шувалов, ко всем прочим обвинениям, добавил и это: антигуманные действия военного преступника. Женщины и дети умирали в пути по вине этого человека. «Чего вы ждете от Бенсона?», — спросил меня Дживан. Я сказал, что ничего не жду от Бенсона. Дживан сказал, что я не оставляю тому выбора, признавая обвинения Шувалова. Я ответил, что я не признаю их, но когда от меня требуют ответа да или нет, то я даю этот ответ. Дживан далее сказал, что Коровин рассказал ему правду об уводе русских. Если бы я повторил рассказ Коровина Бенсону, меняло бы это хоть что-нибудь? Этот вопрос я задал Дживану. Он подумал и ответил, что вряд ли меняло бы. У меня нет доказательств, что это было так, как рассказал ему Коровин, а у Шувалова есть масса доказательств, что я вел русских, и женщины и дети умирали в пути, и не было пищи, и не было помещений для отдыха, и несчастных сопровождали вооруженные солдаты. Он сказал, что у Шувалова даже есть фотоснимки таких маршей, и он уверяет, что сняты были именно те колонны русских, которые я отправил в Германию. Я прямо спросил Дживана, кому он верит больше — Коровину или Шувалову? Он ответил, что дело вовсе не в том, кому он верит. В моем деле правда существенна лишь в той мере, в какой она доказана. Без доказательств она ничего не стоит, и Бенсон не примет ее и не может принять. Странный парень! Вряд ли он играет существенную роль в моем деле, а я, между тем, охвачен к нему чувством благодарности. Оно возникло во мне тогда, когда он принес мне желанную весть. В страхе за Коровина я как-то сказал Дживану, что Коровин ни за одно их моих действий не несет ответственности. Дживан сказал, что он встречал его, тут же сказал, что в мое дело в роли обвиняемого никто не вовлечен, и я должен думать о своей защите, ничьей больше. Дня через два он принес мне письмо от Коровина. Из него я знаю, что Дживан поселил Коровина с собой, прикрыл от охотников, ищущих человеческую дичь. Тогда, отдав мне письмо, Дживан ушел. Прочитавши его, я выглянул в нижнюю часть окна, через которую не люблю смотреть. Через тюремный двор проходили Штокман и Дживан. Они скрылись за железной дверью в стене. Я теперь часто вижу их вместе и недоумеваю — о чем они могут говорить меж собой, оба такие разные?

Вот, опять прилетел Яростный. Он сидит на подоконнике совсем близко от меня. Я мог бы дотянуться до него рукой, но он этого не позволит, он ведь Яростный.

______________________

Еще один день прочь. Ночью я спал много и хорошо. Утром визит к доктору. Я опять просил его не переводить меня в тюремный госпиталь, мне ведь так важно… Что важно? Всё! Мир в движении за окном важен, появление Яростного, одинокие ночи, свет от Штокмана и сам Штокман с его нестрашными проклятиями — Боже, как всё еще полна и как хороша жизнь!

У меня странное ощущение — живу двухэтажно. Звучит нелепо, но иначе этого выразить не могу. В первом этаже ласковая тишина. Там мысли о матери, братьях, сестре, Марии, Колибри — о всех, кого люблю живыми и мертвыми. Все они со мной, и я с ними; и нет в этой тишине разлада, и всё в ней дорого мне и, может быть, я всему дорог. А на поверхности, во втором этаже сознания, тюрьма, Шувалов, требующий мою голову, Дживан, касающийся рукой моей спины, призывая к осторожности. На поверхности — мысли о времени, данном нам, о победных криках дьявола и молчании Бога — я сам на поверхности со всем моим прошлым и настоящим, но без будущего — живой, привычно хотящий жить и усмиряющий свой страх перед концом мыслью, что может быть жить и не нужно, что может быть жить и нельзя, что может быть жить и нечем.

Лишь во второй половине дня Штокман повел меня вниз. Я думаю, что врач дал неблагоприятный отзыв о моем состоянии. Допрос был коротким, и даже Шувалов не нападал на меня с обычным ожесточением. Он несколько раз подходил ко мне совсем близко и внимательно рассматривал меня. Мне хотелось в такие минуты сказать ему: «Не бойтесь, товарищ полковник, у вас еще достаточно времени, чтобы получить меня и поставить к стенке».

Я не сказал ему этого, может быть, потому, что мои слова были бы много-много меньше того, что я видел в глазах Шувалова. Как часто до этого, я читал в них страх — другого слова для того, что в них было, у меня нет. И, конечно, страх не от того, что я могу умереть раньше, чем буду отдан ему, а по причине какой-то более важной и, может быть, ему самому, как и мне, непонятной. Кажется, бессильнее человека, чем я сейчас, и придумать нельзя, почему же у него в глазах страх?

Сегодня Шувалов спросил меня о моем пребывании в Праге в апреле месяце. Как всё это недавно было, а мне — вечность, между нынешним днем и теми, пражскими, днями. Я хотел было ответить Шувалову так же, как отвечал на другие его вопросы — был в Праге, встречался с Власовым, принимал поручения — но вдруг передо мной встало молодое, полное отчаянной решимости лицо власовского поручика, того самого командира роты, которого мы встретили под Штеттином. Нет, дорогой мой, я не предам тебя моим умолчанием и скольжением вместе с Шуваловым по поверхности правды.

Я рассказал о том, как, приехав тогда в Прагу, я нашел Власова совсем другим — сломленным, раздавленным, страшно пьющим — но и этого, другого Власова, я понял. На его плечи легла задача непомерной тяжести, и он надломился. Нет, он ни о чем не сожалел и ничего не хотел осудить из того, что мы делали, но он видел крах, и не мог заслониться от него повседневностью, как заслонялись ею все мы. От него уезжали и уходили делегации к западным армиям, всё еще делались попытки разъяснить, кто мы, почему собрались в Германии, по какому праву отвергаем правительство своей страны, но Власов уже ни во что не верил. Я тогда задумывался — прав ли он в своем неверии, но теперь знаю — он был прав. Как можно ввести нашу бедную русскую правду в мир, охваченный тогда предвкушением победы? Ведь наша русская правда в рубища одета, кровоподтеками покрыта, слезами залита, горем исполосована; одним лишь своим присутствием на победном пиру она могла бы омрачить его, блеску победы противопоставить тьму горя и беды, и ее, конечно, не принимали, не пускали, закрывались от нее. Западные державы с одинаковым равнодушием отмахивались от власовских делегаций, а наиболее настойчивые делегаты попадали в тюрьмы и отправлялись восточному союзнику, который принимал их вполне охотно и вовсе не для того, чтобы обсуждать с ними правду нашего дела.