Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

За окном уже глубокая ночь, но, спасибо Штокману, у меня есть свет, и я могу закончить нынешнюю запись. Я прервал ее часа полтора тому назад — пришел Дживан, принес мне сигареты, и я курил их одну за другой, так как табак мне запрещен, и если Дживан уйдет, то ночной надзиратель отнимет сигареты, а если я спрячу, то их утром найдет Штокман. Он и так, когда придет и услышит не выветрившийся запах табака, будет проклинать меня, и учинит обыск, и не найдя табака, опять будет проклинать и грозить карцером.

Я часто упоминаю имя Дживана, а ничего о нем не сказал — может быть сейчас для этого подходящее время. Он совсем молод — двадцать три-четыре года, сын учителя из американской провинции, имеет начальный офицерский чин — второй лейтенант, что, вероятно, отвечает нашему младшему лейтенанту. Довольно хорошо говорит по-русски, но, конечно, не так, как Коурвэй — тот по языку от русского неотличим и даже щеголяет безукоризненным произношением трудных русских слов.

В Дживане самое важное, пожалуй, не то, что я сказал о нем, а его внешность. Он светловолос, широкоскул, для англосакса неправдоподобно курнос, словно в детстве его всё время дергали за нос снизу вверх. Впервые я увидел его, когда меня, отняв у советских офицеров и Федосеева, привезли в эту тюрьму. В канцелярии тюрьмы ждал Дживан. Он задал мне несколько вопросов, записал мои ответы, и, подойдя ко мне, протянул руку. Сказал, что во время войны он два года состоял офицером американского штаба связи, находившегося с одним из советских фронтов. Потом, очень внимательно глядя на меня, он сказал, что в составе советского фронта, к которому был прикреплен их штаб связи, была танковая армия, и командовал ею генерал, очень похожий на меня внешностью. Имени он не назвал. Генерал приезжал к ним в штаб не столько по делам — для дел были связные советские офицеры — сколько потому, что любил проводить время с двумя американскими девушками из женского военного корпуса. Он говорил, что приезжает, чтобы расширять свой кругозор. С первых слов я понял, что этот американец говорит о Корнее. Мне доводилось слышать в немецких радиопередачах о танковой армии генерала Сурова, но если бы даже не доводилось этого слышать, я всё равно догадался бы, о ком идет речь. Это ведь так похоже на Корнея — расширять кругозор с американскими девушками. Я молчал, и тогда курносый янки спросил меня, не родственник ли я этому генералу. Я продолжал молчать. Он подумал и сказал, что понимает меня. Тут я всё же не удержался, чтобы не спросить, не знает ли он, какова судьба этого генерала? Американец ответил, что ему, к сожалению, не пришлось быть в американском штабе связи, его отозвали, но позже, уже в Америке, он слышал, что генерал при конце войны был ранен.

Потом он рассказывал мне о своем пребывании среди русских, и я подумал тогда, что этот молодой американский парень многое увидел и понял в России, над многим думал. В каком-то месте своего рассказа он засмеялся и сказал, что его зовут Джимом Робертсоном, но что русские очень туги на запоминание иностранных имен и потому звали его Иваном.

Более курносого русского Ивана трудно себе представить. Потом, кажется, уже на следующий день, я назвал его Дживаном, соединив английское и русское имена. Он остался очень доволен этим соединением, и так оно пошло дальше. Даже Штокман называет его герр лейтенант Дживан и, кажется, уверен, что это его настоящее имя.

Вот, пишу, а сам всё время думаю о Шувалове. Казалось бы, что мне за дело до того, как он выглядит. Вот уж вопрос, который совершенно ни к чему, а я всё время возвращаюсь к нему. У Шувалова какой-то плотоядный рот — толстые, очень красные и всегда мокрые губы. Когда он кричит, в уголках его рта пузырится пена, и это очень противно. Противно и то, что у него так узко поставлены глаза, но я об этом уже говорил. Да, глаза — из-за них Шувалов всё время держится в моей памяти. Это потому, что в его глазах, вовсе уж неожиданно, я вижу страх. Если я упорно, не отрываясь, гляжу ему навстречу, его глаза начинают бегать, и он, как мне кажется, делает над собой усилие, чтобы выдерживать мой взгляд. Чего он боится? Ведь еще немного, совсем немного, и меня выдадут, и я буду в его полной власти, и я предельно беззащитен, и я обречен, и он знает всё это, а между тем в его глазах страх.

Выдадут, какое все-таки неточное слово! Вернее было бы сказать — убьют, но это, по-видимому, звучит слишком вульгарно. Американцы меня не убьют, а всего лишь выдадут и будут после этого думать, что если я убит, то они никакого отношения к моему убийству не имеют. Надеюсь, что Дживан не будет хитрить с самим собой — он для этого, как мне кажется, слишком хорош. К тому же он знает, что меня ждет при возвращении к своим. Как то он рассказывал мне о соглашении. Сказал, что Сталин предвидел, что после войны ему нужно будет получить назад таких, как я, а Рузвельт вряд ли понимал, что он подписывает. Репатриация советских граждан на родину — звучит благочестиво, а по смыслу — первостатейный грех. Я же не просто советский гражданин, а рангом повыше — военный преступник. Бенсон тянет дело, хотя Шувалов так ясно и убедительно доказывает, что я — военный преступник. Я думаю, что тянет больше по профессиональной привычке ничего быстро не решать.

Нет, у меня нет и не должно быть никаких иллюзий. Мне совсем нечем защититься от Шувалова. Как могу я опровергнуть его обвинения? Ведь это правда, что во время войны я восстал против правительства моей страны. Этим актом я ослаблял мое правительство и тем помогал врагу — прямо или косвенно, но помогал. Это та лапидарная правда, которая доступна уму и сознанию Бенсона. Я знаю, и Шувалов знает, отчасти знает и Дживан, что — это лишь поверхность правды, тонкая ее оболочка, но как может знать это Бенсон? Ведь для того, чтобы понимать наши мотивы и действия, нужно быть одним из нас. Нужно знать, каким горьким бывает поражение. Нужно видеть, что за правительство в нашей стране и по какому праву оно правит нами. Нужно чувствовать русскую жизнь на десятилетия назад, может на столетия. Как может Бенсон понять, что война, вызванные ею распад, анархия, и отчаянное горе миллионов людей, и враг, вошедший в родную землю, и другой, отечественный враг, зовущий защитить его, что всё это и многое-многое другое было в то же время единственное данное нам условие для борьбы за то новое в России, что и теперь, когда я стою на краю, кажется мне необозримо важным, и нужным, и законным, и неотменимым.

Когда я гляжу на Бенсона, мне иногда хочется сказать ему, и если бы я сказал, то получилось бы что-нибудь вроде следующего: Благополучные человеки благополучных стран, сказал бы я ему и всем им, что вы знаете о нас, русских? Договорами, соглашениями, волей к примирению со злом от чувствуемой лжи отгораживаетесь? В Шувалове видите полковника советской армии, а ведь он — чекистский плевок вам в лицо, завернутый для приглядности в мундир союзной армии. Мундир вы видите, плевок ощутите позже. Исполните всё то, что требует от вас Сталин, от правды отвернетесь, а формальности соблюдёте в лучшем виде. Небось, думаете — во имя союза. С кем союза? Спроси вас, и вы скажете — с русским народом. А разве я и необозримое число таких, как я; разве Власов, все, кто до него протестовал и боролся и кто после него и нас будет протестовать и бороться, разве все мы менее русский народ, чем Сталин и тысяча правящих нашей страной и, правя, презирающих ее, обманывающих, лгущих ей? Благополучные человеки благополучных стран, что вы знаете о нас, русских?