Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Беженскую массу охраняли. Русские добровольцы в это время отчислялись из немецких войск, посылались к Власову, но они оседали в беженских лагерях и таборах. Фактически это были готовые вооруженные отряды, и мы ими воспользовались для сопровождения колонн, отправляли их вместе с беженцами на запад.

С места снимались ночью, чтобы немцам было незаметно, да они и не очень примечали. Советская армия уже была в Польше, подходила к границам Восточной Пруссии, было ли тут немцам время заниматься беженцами и считать их?

Так нам удалось привести в движение остановленную волну. Наши колонны уходили на запад впереди отступающих немецких войск; охраняли их новоиспеченные власовцы. С помощью федосеевских маршбефелей по пути добывались пайки для тех, у кого своего не было. И шли конные обозы, начавшие путь откуда-нибудь из колхозного подорловского или белорусского села, и умирали люди в пути, и обмораживались, но все-таки шли туда, куда хотели идти.

С последней группой ушел и я — это когда советская армия открыла свое зимнее наступление и с ходу вошла в германские пределы. С нами было человек шестьсот беженцев, главным образом, смоленских и витебских колхозников и горожан, много женщин, много детей, десятка три подвод. Из немецких госпиталей мы забрали больных, их, да еще детей, везли на подводах, все остальные беспорядочной толпой двигались пешим порядком. Морозы сильные, голодно. Маршбефели больше не действовали. Но мы двигались. Мертвых мы наскоро хоронили у дорог.

Сколько дней и ночей шли, я уже не помню, но Данцига мы достигли одновременно с советскими танковыми отрядами. Этот город был совсем мертв в ту ночь, когда мы в него вошли. С далекой окраины шел ровный моторный гул, и Коровин, прислушавшись, сказал, что это наши советские танки Т-34, но что они не идут, а стоят. Слух у Коровина безошибочный. Его заключение сразу показало, что тут кончается наш путь. Федосеев вызвался пойти на рекогносцировку, с ним отправилось несколько солдат-добровольцев. И в другую сторону пошли люди — к железной дороге. Скоро те, что ушли с Федосеевым, вернулись, но его с ними не было. Они сказали, что он решил перейти и прямо пошел в ту сторону, где шумят танки, а им приказал возвращаться. Ну, что ж, помоги ему Бог, думал я тогда. Мы в таком положении, что ничего не скажешь о человеке, ищущем спасения. У второго эмигрантского поколения уже нет закалки отцов, и отцовской непримиримости, и отцовской готовности погибнуть, но не сдаться. Вернулись посланные к железной дороге с сообщением, что железнодорожников нет, но на путях есть вагоны и открытые платформы, а в депо стоит паровоз. Трое железнодорожников, они свой пеший путь на запад начали из Осипович, уверяли, что можно двинуть эшелон. Я сказал людям вокруг меня, что дальше нам пути нет и нужно приготовиться к встрече со своими. Нам некуда уйти. Если даже удастся погрузиться в вагоны и двинуть их, то далеко не уедем, где-нибудь поблизости пути будут разобраны или разбиты. Может быть в городе лучше остаться, сказал я, тут все-таки много людей, беженцы могут говорить своим, что немцы пригнали их сюда и бросили. А в чистом поле будет ясно, что сами, по доброй воле, уходим.

Сказавши всё это, я пошел вперед и, Боже мой, как я хотел тогда, чтоб люди остались. Но позади шум шагов, толпа двинулась вслед. Рядом со мной старик, он всегда рядом. Идет один, за плечами котомка, шапка, истертая до того, что ворса на ней вовсе не осталось. По дороге он несколько раз протягивал мне и Федосееву по куску хлеба, вынимая его из своей котомки. Идя рядом, он сказал мне: «Ты, сынок, веди нас дальше, а кто остаться хочет, тот без твоих уговоров останется». Не буквально, но что-то в этом роде сказал. Наши железнодорожники из Осипович распоряжались на данцигских железнодорожных путях и скоро, подкатывая вагоны, мы сцепили поезд. Крытых вагонов было мало, всё больше открытые платформы. На них, можно сказать навалом, люди. Больных и детей втискивали поглубже, чтоб не замерзли. Лошадей с телегами погрузили. Бородатые колхозники, то ласково уговаривая, то страшно матерясь, старались удерживать коней на платформах.

Почему советские танкисты дали уйти этому последнему эшелону, я не знаю, но спасибо им за это. Они могли бы расстрелять нас с того места, на котором стояли. Я ждал, что наше движение по железной дороге будет коротким — упремся в разрушенные пути, и конец, но ошибся. Немецкие железнодорожники больше не ждали поездов со стороны Данцига. Ребята на паровозе беспрерывно сигналили. Некоторые станции были совсем мертвыми, но на других вдруг зажигались семафоры и какие-то унылые немцы показывались и подавали знак, что путь свободен.

Искры из паровоза привлекли внимание воздушных патрулей, они атаковали нас. В задних — крытых — вагонах раздались крики и вопли — воздушному разбойнику удалось накрыть наш эшелон. Чьи это были самолеты, мы не знали.

На рассвете мы были у Штеттина. Тут остановились. Над нами летели воздушные армады. Весь мир, казалось, замер. Только ровный, гнущий к земле, гул шел из поднебесья. Впереди вспышки, волны вспышек. И страшные удары. Это не были бомбы, те рвутся ухающе, дробяще, эти же звуки, которые шли к нам со стороны Штеттина, были похожи на глухие удары в гигантский барабан; барабан после каждого удара продолжал гудеть, но новый грохот настигал гудение, сливался с ним, и рождался ровно-волнистый рёв, от которого хотелось зарыться в землю. Утром мы узнали: англичане применили морские торпеды — сбрасывали их на город.

Мы разгрузились. Откровенно говоря, я не знал, куда нам дальше двигаться, не знал, существует ли еще германская армия, или мы вовсе открыты для тех, что идут следом за нами. Мы стояли, советовались, когда нас атаковало странное воинство. Это было юношеское ополчение Гитлера — ребята лет по шестнадцати под командой бравого фельфебеля. Они вели на нас наступление, а мы стояли и ждали. Приблизившись, они стали кричать, чтобы мы подняли руки. Я с трудом втолковал фельдфебелю, что мы хоть и русские, еще не те русские, которые придут завтра или послезавтра и будут выглядеть совсем иначе. Предъявил ему маршбефель федосеевского производства, и только тогда он поверил, что мы еще не вполне те русские, с которыми он приготовился воевать.

От него мы узнали, что советские войска вышли на Одер, но самое главное, мы узнали другое: в шести километрах, в деревне, стояли власов-лёйте, власовские люди, остановившиеся там на ночевку.

Мы дошли до этой деревни в прежнем порядке — впереди наше воинство — человек сорок добровольцев, идущих к Власову — потом толпа беженцев, потом обоз, потом опять толпа. Перед тем, как отправиться в путь, мы похоронили убитых при ночном налете, их было около двадцати человек. Были среди убитых и дети. Мы входили в селение, когда старик с котомкой тронул меня за рукав и сказал, что это не иначе, как наверх товарищи, все по местам. Я прислушался. Издалека доносилась знакомая мелодия Варяга, ее вела гармонь. Коровин быстро смотался в ту сторону, вернулся с власовским поручиком. Молодой, красивый парень, при взгляде на которого сразу хочется спросить: из какой военной школы — из московской, или ленинской Ташкентской? Мне почему-то чаще всего встречались молодцеватые лейтенанты из этих двух школ. Увидев нас, поручик засмеялся, но слова его были скорее удивленными, чем веселыми. «Какая только беда русским не выпадает», — сказал он. — «От такой беды любой другой народ в ящик сыграет, а вы все-таки приползли».