Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Начинает светать. Скоро из ночи выйдет караван далеких скал, всё поплывет за окном, и вместе со всем поплыву и я — в неизвестность. Но еще есть время, может быть целый час, и я теперь засну.

______________________

Вот, отпал и еще один день. Утром ничего особенного не было, мир всё также двигался за окном, и это вселяло в меня непонятную радость, радость каждого моего утра. Опять дрался с другими птицами Яростный, опять кричал Штокман, и было еще одно заседание, в котором говорил больше Шувалов, чем я. Оно началось с того, что стенографист прочитал с ленты мое вчерашнее признание. Я увез в Германию неизвестное мне, но очень большое число советских граждан. Бенсон спросил, подтверждаю ли я это, и я ответил, что подтверждаю. Потом меня спрашивал Шувалов и так ловко, что в его вопросах и моих ответах была только поверхность правды, нужная ему. Преступник Суров увез советских граждан в Германию, это всё. Даже то, что увез я их не из России, а из Польши, и, конечно, то, что я тут не играл решающей роли, он умел затушевать. Он спрашивал, были ли среди этих советских граждан женщины и дети, и я признавал, что да, женщины и дети были, много женщин и детей. Умирали ли они в пути? Да, умирали. Предоставлялась ли им пища, давались ли места для отдыха, оказывалась ли медицинская помощь больным? Шувалов спрашивал всё это, а я подтверждал — пища не всегда была, мест для отдыха на всех не хватало, медицинская помощь оказывалась редко. Потом он спросил, шли ли советские граждане под конвоем вооруженных власовцев, и я признал, что вооруженное сопровождение было, не конвой, а сопровождение.

Во время этого допроса Дживан несколько раз клал руку мне на плечо, призывал к осторожности, но разве мог я отвечать иначе? Я понимал, что Шувалов очень ловко ведет меня по краю обрыва, но не имел ни воли, ни желания противиться ему. Как мог бы я объяснить Бенсону, что война состояла не только из прямых действий, о которых много написано и еще больше будет написано, но и из множества побочных явлений, о которых чаще всего знают только те, что были в них вовлечены? Если я ему скажу, что огромное количество русского населения — семьями, одиночно, а то и селениями и колхозами — двигалось на запад впереди отступающей германской армии, уходя не от немцев, а от своих, он кисло посмотрит на меня и опять скажет, что его интересуют только те факты, которые могут быть доказаны. А доказательств у меня нет, я их никогда не собирал и даже числа людей, предпринявших исход из России, и даже числа людей, с которыми мне лично пришлось иметь дело в этом исходе, я не знаю, даже приблизительно не знаю. Чтобы поверить, что всё это было, нужно точное понимание массовой психологии, помноженное на понимание сложившихся в России условий. У кого есть такое точное понимание, и кто может помножить? Исход — это факт. Его легко поймут русские, но для иностранного ума и сознания он — загадка. Мне кажется, что его вообще нельзя рассматривать изолированно, в этом случае он и нам самим станет непонятным, его нужно видеть в сочетании с жестокой конкретностью сталинщины и ежовщины, с принудительной коллективизацией, с чудовищной ложью, возведенной в закон, с обидой, что нужно так жить и так покоряться, с протестом, не находящим выхода наружу, с угасанием идей и нарастанием волны подлости и мерзости. Но может оказаться, что и этого мало для понимания исхода. Нужно еще было быть на оккупированной врагом земле, когда даже немецкий произвол, жестокие поборы и высокомерное отношение тыловой немецкой гитлеровщины к русскому населению не могли удержать это население от пробуждения, от порыва, который возникал, часто рассудку вопреки, и рождал — не могу судить, осмысленную или бессмысленную — рождал жажду иного будущего, другой жизни и другой России. Когда же прошлое, осужденное и отвергнутое народом, начало снова надвигаться с востока на штыках побеждающей русской армии, люди еще раз отвергли его и выбрали горькую долю беженства.

Что требовать от Бенсона, когда даже немцы, после нескольких лет оккупации, так же мало знали о России, как мало знали они, начиная войну.

А было это вот как. Еще при первом свидании, Власов поручил мне задачу, которая требовала от меня возвращения к самым границам Польши. С группой власовских офицеров я поехал в Пруссию, держа путь к Мазурским озерам. Я и сам стал власовским офицером. Коровин, он теперь был в мундире унтер-офицера, оставался неразлучным со мной. Построение к расчету требовало своего оформления, и мы оформляли его сливаясь со всеми теми, кто еще раньше нас стал рядом с Власовым.

Германия самая мундирная в мире страна, в те дни немундирным людям в ней двигаться было трудно, а иностранцам, да еще русским, вовсе невозможно. Мундиры и документы власовского штаба позволяли нам втискиваться в поезда, получать по пути крошечный немецкий паек. В Восточной Пруссии, когда мы приехали туда, было очень холодно, лежал глубокий снег. В городе Ортельсбурге мы впервые представили себе истинные размеры задачи, возложенной на нас Власовым. Вокруг города — в сараях у бауэров, в пустых и холодных школах, а то и под телегами в поле, заваленном снежными заносами, бедовало русское население из-под Орла, Смоленска, Витебска, с Украины и из Белоруссии. Сколько тут было живых бедолаг-земляков не сосчитать. Ортельсбург был западной кромкой беженской волны, прикатившей из России и остановленной в Пруссии немцами. Германия разваливалась, ее города, заводы и фабрики превратились в руины, принять беженскую волну из России немцы не хотели. Русские им больше не были нужны.

Нашей задачей было сломать барьер, воздвигнутый немцами, дать беженской волне катиться дальше на запад. Местное немецкое начальство отказало нам в помощи, хоть и имело все основания желать, чтобы пришлое русское население куда-нибудь исчезло. Берлин приказал задержать русскую беженскую волну, это всё, что нам могли сказать в Ортельсбурге. Ведя переговоры с немцами, мы тем временем делали свое дело. В штабе Власова ко мне прикрепили поручика Федосеева, совершенно неотличимого от немца и даже говорившего лучше по-немецки, чем по-русски. Он вырос в Германии, куда его во время революции привезли родители, учился в немецкой школе, и может быть, так и прожил бы немцем, если бы не приключилось войны. Федосеев с удивительной ловкостью пользовался магическими бумагами, которыми нас снабдили в Далеме. Это были военные маршбефели — подорожные приказы. Они давали не только право двигаться и пользоваться доступными транспортными средствами, но открывали окошки военных каптерок, из которых выдавались пайки.

Федосеев составлял эти подорожные так, что, я думаю, ни один придирчивый немец из тех, что проверяют документы на станциях и на дорогах и выдают пайки, не заметил бы, что они поддельные. Немцы ведь свято верят в силу казенных бумаг. Так как пустых бланков подорожных приказов было мало, то Федосеев выписывал их групповыми, человек на пятьдесят каждый, и только указывал имя и звание старшего команды. Полтора-два десятка таких команд мы собирали в колонну, давали ей в командиры одного из власовских офицеров.