Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Документы, которыми полковник снабдил меня и Коровина, были вполне доброкачественными, и мы с ними благополучно добрались до Берлина.

Тут мне хотелось бы рассказать, что мы видели по пути, но это взяло бы слишком много слов, времени, бумаги, которой у меня мало, да, к тому, же имеет лишь малое отношение к моей истории. О разрушенной войной Германии будет написано много книг, но, не знаю, заметят ли пишущие одну особенность, которая поразила меня больше всего. Известно, что немцы умеют воевать, теперь, на пути к Берлину, я видел, что они умеют и проигрывать войны. У нас, в России, при таком положении, в каком тогда была Германия, наступила бы анархия и развал, а в Германии порядок держался как-то сам собой. На пути в Берлин мы несколько раз попадали под воздушный налет, пути вокруг нас были разрушены, люди дрожали от страха в убежищах, вокруг нас был ад, но как только сигнал давал отбой воздушной тревоги, безо всяких криков, приказов, подталкиваний начиналось быстрое приведение железной дороги в проезжее состояние, и проходило два-три часа и наш поезд двигался дальше, и к поезду женщины из какой-то женской гитлеровской организации выносили бутерброды и горячее кофе, и дети, отбившиеся от родителей во время налета, уже были собраны в одно место и радио оповещало о них, и уже раскапывались засыпанные бомбовыми разрывами бомбоубежища, и из них вылезали бледные, трясущиеся люди, и уже увозили мертвых, погибших при этом налете, и немецкий полицейский уже стоял на перекрестке улиц и регулировал всё это движение, и плакали люди, но тихо плакали — не было слышно шумных проклятий, споров и ссор. Одним словом, Германия в полном порядке проигрывала войну, и я не знаю, хорошо ли, что в порядке, или это говорит о приниженности народа, о какой то фатальной покорности судьбе, а не зная этого, я не могу сказать, что наша русская неорганизованность, анархическое действие, крик во всю силу легких, отчаянный плач, шутка в беде — хуже немецкого порядка, вогнанного людям в кровь.

Но лучше не отвлекаться, не мне писать о Германии, и не мне пробовать раскрыть тайны немецкого характера… В Далем, пригород Берлина, мы попали поздно вечером, но, несмотря на это, Власов сразу потребовал меня к себе. Он жил в вилле в окружении каких-то канцелярий, караульного помещения, комнат дежурных офицеров — сочетание казармы и делового учреждения. Вышел он ко мне в расстегнутом кителе, на котором не было никаких военных знаков. С первого взгляда он поразил меня редко встречаемым в людях совмещением силы, жесткости, с какой-то своей мягкостью. Непомерно высокого роста, худ, костляв. Весь состоит из крупных деталей — огромные кисти рук, мосластые пальцы, толстогубый большой рот, словно топором обструганный нос, тяжелые очки в черепаховой оправе. Бывают такие русские типы, особенно часто они из мужичьего сословия, в которых всё, взятое по-отдельности, никак красивым не назовешь, а в комплексе, в пригонке одного к другому, получается человек красивый. Таков Власов. Помнится, при первом взгляде на него я подумал, что он ни в какой толпе не потеряется — всегда будет заметным. Руку он мне пожимал так, словно боялся раздавить мою ладонь — у сильных людей всегда такое осторожное пожатие. Он сказал, глядя мне прямо в глаза, что если бы он даже не знал, кто я, то, всё равно, встретив меня случайно, догадался бы, что я из Суровых. Корнея ему довелось хорошо знать. Говорил он спокойно, размеренно, без всякого подчеркивания слов и в той хорошей и теперь уже редкой манере, которая не чурается сочетания вполне правильной речи с народным говорком, придающим всей речи живой и точный характер.

Улучив момент, я сказал ему, что не был с ним, когда он начинал свое дело, но теперь, когда нужно строиться к расчету, я здесь и готов. Власов пошевелил большим губастым ртом, и в этот миг я увидел — очень печальные у него глаза. Лицом улыбается, а в глазах нет и следа улыбки. Он спросил — если не с ним, то где же я был? Сказал, что доктор Владимиров и Никифоров виделись с ним, всё рассказали. И потом заключил: «Мы были вместе, Суров. Не договариваясь, были вместе, и иначе быть не могло, и иначе быть не должно, и не о чем нам договариваться, так как все мы одинаково думаем и к одному идем».

Тяжело положил мне на колено свою огромную ладонь и сказал: «Это вы хорошо выразили — к расчету строиться. Но нужно всем вместе строиться, чтобы плечом к плечу товарищ стоял и без дрожи, без колебаний и сожалений».

Тут я заговорил, что при таком последнем построении мы должны ясно, четко выразить себя, но он оборвал меня, и сам стал говорить об этом самом. Сказал, что дело, которое мы начали, России «на сто лет вперед нужно». Сказал, что если бы не было начато это дело, то и свои и чужие сомневались бы в том, что есть на свете задавленная правда русской жизни, и она состоит не в покорности народа, а в его готовности отбить для себя лучшую долю. Если в нашем деле эта готовность еще не победит, то будут другие дела, и другие времена, и другие люди — они подтвердят нашу правду словом и делом.

Тут я заметил, что наше дело следовало бы точнее отлить политически, а между тем оно приобретает какой-то военный крен, и немцы всё больше говорят и пишут о русской армии Власова. Власов опять усмехнулся одним лишь ртом — глаза остались такими же печальными — и сказал, что этими разговорами немцы сами себя взбадривают — союзников у них не осталось, вот они и придумывают их для того, чтобы свой народ не увидел, как в действительности обстоит дело. Заговорил о том, что никакой русской армии создавать теперь нельзя, хотя сотни тысяч русских шлют в штаб просьбы зачислить их в такую армию — готовы биться за народную правду. Русскую армию можно было создать в сорок втором году, в крайнем случае, в сорок третьем, но не в сорок четвертом. Людей много, а армии нет и не может быть. Одна дивизия сформирована, другая начинает формироваться, но это и всё. «И больше не будет», — сказал Власов. — «Время безнадежно утеряно».

Я опять заговорил о нежелательности военного крена даже в политических выступлениях, и Власов ответил на это, что я слишком просто смотрю на наше положение. Тут он сказал, почти буквально повторив Кулешова, что в простоте есть свое счастье. Ему было всё просто, когда он в сорок первом строил оборону Москвы с маршалом Жуковым и сдерживал немцев на подступах к столице. Просто было и тогда, когда он, командуя ударной армией, пытался задержать немецкое продвижение на Волховском направлении. Но всё стало очень трудным и вовсе непростым, когда он решил посвятить себя почти немыслимой задаче — волю народа провозгласить и не думать при этом о том, и не пугаться при этом того, что провозглашенная из-за спины врага она теряет свою чистоту, звучит искаженно. Тут он очень гулко сказал то, что я когда-то и от Высокова услышал — другого времени или других обстоятельств нам не дано. Приятно или неприятно это слышать, но это факт жизни, от него ладошкой не прикроешься.