Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Прилетели утренние гости — голуби; они заглядывали к нему через стекло окна, через прямоугольники тяжелой решетки. Марк покрошил хлеб на стол, открыл окно и отошел к двери. Птицы бесстрашно протиснулись через решетку, перепорхнули на стол. Но тут с шумом влетел Яростный. Поразительно, как он не разбивается о прутья решетки, когда вот так, молнией, врывается в камеру. Он не похож на других голубей. Те — откормленные, благообразные, медлительные, Марку они кажутся самодовольными буржуа, а он — худой, всегда взъерошен, агрессивен, готов к драке. Имя Яростный — от Марка, он его дал ему. Яростный с лёту атаковал голубей на столе, и те трусливо улетели. Он не клевал хлеб, а, сердито урча, чертил концами крыльев по столу и смотрел на Марка злыми красными глазами, как будто звал сразиться с ним. Когда он поднимал крылья, на его левом боку становился видным коричневый сгусток. Запекшаяся рана.

За спиной Марка звук ключа, повернутого в замке двери, и рычание Штокмана. Главный надзиратель — старый, низкорослый человек с свирепым выражением лица. Седые усы колодочкой. Одет в черный мундир с блестящими пуговицами. Так парадно он наряжается тогда, когда ведет кого-нибудь из арестованных в суд, в другое же время он бродит по тюрьме в коротких кожаных штанах и грубом пиджаке тирольского покроя. Тюрьма австрийская, но коридор, в котором находится камера Марка, называется американским. Американская охрана снаружи тюрьмы, а внутри — австрийские надзиратели с Штокманом во главе. Как всегда до этого, Штокман не вошел, а ворвался в камеру и тут же обрушил на Марка поток австрийской ругани с частым повторением слов ферф-люхте руссе — проклятый русский. Так бывает каждое утро. Старый надзиратель, по-женски взмахивая короткими пухлыми руками, ринулся на Яростного — они давние и закоренелые враги; Яростный вылетел за окно. Марка бил кашель. Он прижимал к губам ладонь, старался остановить отвратительное клекотание в горле. Остановил и спрятал руку за спину, но Штокман рванул Маркову руку, силой разжал кулак, увидел на ладони кровь и еще сильнее закричал, еще громче стал проклинать. Марк слушал, смотрел на Штокмана, и ему вовсе не был страшен крик старого надзирателя.

Привели грузного молчаливого арестанта, и он побрил Марка — бритву ему в руки не дают. Потом пошли вниз, Марк и Штокман. Остановились у тюремной кухни, и Штокман вынес стакан горячего молока. Марк хотел бы знать, полагается ему это молоко или Штокман являет собственное милосердие? Спустились на первый этаж, коридором дошли до железной двери. За нею другой, уже не тюремный коридор. Тут Марка ждал рослый американский военный полицейский. Штокман пробурчал Марку свое ежедневное ауфвидерзеен и вернулся за железную дверь. Марк, провожаемый американским полицейским, равнодушно жующим резинку, пошел вдоль коридора. На окнах не было решеток, но зато не было за ними и движущегося мира — от него коридор отгорожен матовыми стеклами. Навстречу попадались люди странно-нормального вида — выспавшиеся, отмытые, в отглаженной одежде. Марк торопился, хотел поскорее дойти до черного зала с катафалком стола. Ему было неловко в этом широком коридоре. Он как-то сразу видел себя всего, словно со стороны. Вот идет угрюмый человек, приковавшийся глазами к полу. На нем старый, многократно латаный пиджак с кожаными сердцами, нашитыми на локтях, очень широкие брюки, то и дело сползающие, так как ремня у него нет, чтобы держать их на месте, горные, железом окованные ботинки, которые, как ни ступай, всё равно издают грохот и оставляют царапины на навощенном полу. Его ввели в зал, закрыли за ним дверь.

Ровно в девять тридцать в тюрьме гаснет свет. День за окном еще только догорает и, разумно рассуждая, нужно было бы давать свет попозже и попозже гасить, но давно известно, что в тюрьмах всех стран мира правила действуют с слепой автоматичностью. Марк спал теперь очень мало, часто вовсе обходился без сна. Это началось в тот день, когда тюремный врач впервые произнес слово туберкулез и, услышав его, Марк вдруг ощутил в себе такой душевный подъем, какого давно не испытывал. С тех пор сон стал его последней потребностью, всё другое было раньше сна и более важно, чем сон, хотя и всё остальное было вовсе не важным.

Когда погас свет, Марк перестал ходить по камере, а сел на койку и подтянул колени к подбородку. Придет Штокман и даст свет, как он делает это уже несколько дней, нарушая тюремные правила. Скорее всего, это устроил Дживан. Когда он принес бумагу, карандаши, точилку для них, Марк просил его о свете ночью, и он, как видно, говорил об этом с Штокманом.

Прошло часа полтора, за окном стало совсем темно. Марк ждал, дождался. За дверью тихие шаги. Зажглась лампочка под потолком. Марк благодарно помахал рукой в сторону двери, но Штокман прошел, не останавливаясь, и не заглянул в глазок. Думал: да здравствует Штокман! Может быть, догадывается, старый крикун и ругатель, как важны Марку эти одинокие ночи, освещенные светом лампочки под потолком.

Марк переложил подушку на другой конец койки, отвернул угол одеяла и вынул тоненькую стопку бумаги. Пересчитал чистые листики.

Начал быстро пробегать глазами исписанные страницы, но какая-то мысль удержала его от торопливости. Теперь читал медленно, изредка исправлял написанное. В то же время думал: «Кому нужны эти исписанные листки?» Еще думал, что его записи не имеют начала и не будут иметь конца. Другие люди их не поймут. Тут же сказал себе: «Полно! Какие другие люди! Где они и нужно ли им то, что ты тут хочешь выразить?»

От мысли, что записи скорее всего исчезнут, как исчезнет и он сам, стало грустно, все-таки стало грустно от этой мысли. Думал, что они кажутся ему важными лишь потому, что у него в жизни ничего не осталось. Служат как бы продолжением того письменного признания, которое он написал для комиссии. Тут же подумал: «Но ведь это очень хорошо, что записи кажутся мне важными. Ведь они — единственное важное, если же и они, в конечном счете, не важны, то тем менее важно всё другое, что еще осталось».

Там, в черном зале, его спрашивают, он отвечает, но им все время владеет мысль, что он и они, сидящие за катафалком стола, соблюдают какой-то заведенный, пустой ритуал, что финальный акт всего этого действа известен, и потому в нем нет ничего, что могло бы волновать его участников.

Нет, то, что там, в зале, нельзя назвать важным — его спрашивают, он отвечает — это всё, а вот то, что здесь, в камере, этот разговор наедине, это продолжение записанного признания — это очень, очень значительно, и всё, что относится к этому значительному — даже самоосуждение, даже утверждение в вере и готовности — неизмеримо важнее всего того, что происходит в зале. Эта мысль заставила его засмеяться. «В вере, во что и в готовности к чему?» — воскликнул он мысленно. В его положении ничто не имеет значения — ни вера, ни воля, ни готовность встретить будущее, ни мысль, что будущего нет.