Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Марк уже не сам шел, а несли его на непромокаемом пальто Владимирова, и он теперь, как и Мария, булькал горлом, и Владимиров рукой зажимал ему пулевую рану на груди.

Когда стрельба стихла, человек, лежавший лицом вниз, приподнял голову. Котов. И тебя настигла злодейка смерть! Розовая пена клубилась на губах, из последних сил он держал голову приподнятой, словно хотел всё видеть и всё запомнить. Увидел Дробнина, упавшего лысой головой на пулемет рядом с Марией. С другой его стороны был Абдулла. Этот широко раскинул руки и лежал лицом к небу, словно следил за плывущими облаками. Что-то похожее на улыбку появилось на бледном, умирающем лице Котова. Он хотел посмотреть туда, куда направлял свой мертвый взор Абдулла, на небо, но сил не хватило. Ткнулся лицом в землю.

Уцелевшие бойцы Котовского отряда уносили Марка всё глубже в лес. Щека Владимирова, на ходу старавшегося наложить бинт на рану Марка, дергалась в беспрерывном, мучительном тике.

Спасительная дубрава приняла их в свои объятия, прикрыла от погони.

В Берлине в этот день Власову и Ленкову было сказано, что сам Гиммлер готов поддержать их дело, дать ему ход.

В лесной деревне ребята из котовского отряда застрелили Шарова, пытавшегося бежать.

И в этот же день советская армия перешла в наступление, отжимая слабеющего противника к границам России.

Война отгрохотала, в мире стало непривычно тихо — отвык мир от тишины. Отгрохотала, теперь зачищала свою жатву. В Нюренберге готовился процесс военных преступников. Демонтировались и увозились из Германии фабрики и заводы — репарации. Ненужные победителям — взрывались. Будущее заволакивалось черной тучей мести, месть венчала победу.

Выловили, увезли в Москву Власова, Ленкова, многих других, бывших с ними. В Лиенце произошла свирепая выдача казачьих толп, предпринявших исход из России и дошедших до Австрии. Тысячи и тысячи казаков — неробких людей, умеющих глядеть смерти в глаза — тупо сопротивлялись, собирались на моления, держались друг за друга, исступленно уповали на просвещенность, человеколюбие, понимание западных держав, но доброго боя за жизнь свою и честь свою казачью не дали. Женщины с детьми бросались в мутную Драву, тонули в ней; лилась казачья кровь; но доброго — заслуженного, оправданного, нужного — боя англичанам-насильникам дано не было, и ни один из них не поплатился жизнью за тысячи погубленных русских казаков и казачек.

По всей Европе велась охота за беженцами из Советского Союза. Победоносные вожди партии и правительства требовали возвращения их движимого имущества — людей, ушедших из-под их власти. В Париже, Вене, Брюсселе — везде были миссии по репатриации. В них действовали чекисты — ловить людей для них дело привычное. К ним на холуйскую роль шли потные, жалкие и подлые людишки, вчера еще сами люди исхода, готовые любым предательством купить себе прощение. Но этим отвратительным ползучим было не разбить суровую решимость многомиллионного русского исхода стоять крепко, стоять насмерть. Люди защищались, как могли. Убегали в горы и неделями, а то и месяцами, не спускались к селениям. Пойманные, схваченные — резали себе вены. Спасаясь от погони, люди прикрывались фальшивыми документами, становились «белыми эмигрантами», поляками, венграми, чехами, сербами — кем угодно, только бы не покориться, не попасть в руки охотников за черепами. Шел июль. Сорок пятый год.

Весь мир, сверху донизу, можно видеть через верхнюю половину окна. Низ у мира — крыши домов и купола церквей — сами дома и церкви через окно не видны — а вершиной служат небеса, глубиной и летней лаской полные. К небу привешен огромный изумруд — это покатая гора, густо укутанная лесом, листва же в эту пору года бывает полна изумрудного блеска. Если очень напряженно, настойчиво смотреть, то покажется, что гора-изумруд раскачивается. В ранние часы, до солнечного восхода, весь мир приходит в движение. В туманном мареве колеблется зальцбургская долина и вместе с нею тихо покачивается гора-изумруд, крыши города, далекие тирольские скалы — эти кажутся совсем голубыми.

Через верхнюю половину окна хорошо видно, что всё движется и всё движется по-своему. Облака медленно перемещаются от одной кромки окна к другой. Качающаяся гора торопится за ними вслед, но остается в раме окна, впаянная в нее навечно. Голубой караван далеких скал идет своим путем.

А чтоб мертвое, неподвижное увидеть, нужно стать на спинку железной койки, привинченной к стене, или подставить к окну стул и посмотреть через нижнюю половину окна. Внизу — точно очерченный квадрат каменного двора. С трех сторон его составляют здания, с четвертой — высокая, в три роста, каменная стена с железной дверцей в ней, через которую ходит главный надзиратель Штокман.

Тюрьма почти у самой реки, и если прислушаться, то донесется шепоток речного потока. Но с берега реки тюрьмы не видно — она стыдливо прикрыта длинным благообразным зданием казенного вида. В нем помещаются судебные палаты, какие-то канцелярии, архивы, но если пройти мимо всего этого из конца в конец по широкому, главному, коридору, то наткнешься на высокую железную дверь, за которой лежит тюрьма.

Австрия жила в поделенности на оккупационные зоны, и Зальцбург принадлежал не Австрии, а американской зоне оккупации. Но оккупация сама по себе, а Зальцбург сам по себе. В этом древнем многохрамовом городе есть что-то от бесконечной — взволнованной и сентиментальной — мелодии. Моцарт был возможен только в Зальцбурге, нигде больше, как семья Штраусс только в Вене, нигде больше. Но тюрьма на берегу Зальцаха вне мелодии. Она походит на отвратительный звук барабана, ворвавшийся в моцартовскую сонату. И оккупация вне мелодии. И война. Совсем разные звучания.

Было утро, и Марк смотрел через верхнюю половину окна. Когда день еще только входил в долину первыми волнами рассеянного света, он уловил начавшееся движение. Мир в движении, вечном и неостановимом. Лучи солнца откуда-то пали на далекие скалы, и голубой караван тронулся в свой небесный путь. Вздрогнула и закачалась изумрудная гора, привешенная к небесам. Облака уносили окно, в которое смотрел Марк, и ему казалось, что вместе с окном и со всем движущимся миром плывет и он.

Принесли завтрак — чашка кофе и кусок черного хлеба с долей мармелада в четверть спичечной коробки. Кофе он выпил, а хлеб есть не стал. За окном набирал силу оранжевый великан. Он прогонял голубую зыбкость утреннего марева. Когда всё голубое исчезнет и даже небо примет на себя оранжево-золотое покрывало солнца, его поведут в судебный зал. Вокруг него будут двигаться люди, сам он будет двигаться, но мир превратится в стылую неподвижность — мертвую, давящую. В судебном зале, в котором даже стены сделаны из черного мореного дуба, он опять будет перед комиссией по репатриации военных преступников, сидящей за черным столом, похожим на перевернутый катафалк.