Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Днем, в судилище, говорят о нем, и он говорит о себе и о других, но всё это похоже на цирк — Марк стоит под самым куполом на тонкой проволоке, видит, что проволока раскручивается и вот-вот порвется, а люди внизу ждут его падения. Он обрадовался, когда Дживан принес бумагу и карандаши, а Штокман начал зажигать свет. В том конечном, абсолютном одиночестве, которое спускается к нему на крыльях ночи, он живет, дышит, действует и говорит, днём же, там внизу, он мертв и всё вокруг него мертво.

Он читал написанное им раньше, отгоняя мысль, что в границы небытия уже включен и он сам, и записи эти торопливые, и всё, что он уже сказал, что еще скажет и что не захочет сказать — всё включено в эти четкие границы. Отложив прочитанную страницу, он взял другую и задумался над первой же фразой на ней, но потом, ничего не исправив, пошел дальше. Написано же было вот что:

«Поверхностная правда может быть откровеннейшей ложью. Полковник Шувалов несомненно знает это, но он очень умело пользуется оружием лжи, подкрашенной под правду, как публичная девка подкрашивается перед тем, как показаться новому гостю. Во время заседаний я больше смотрю на него, чем на других, а он, даже когда адресует свои слова Бенсону, смотрит на меня. Ни ненависти, ни злобы к нему у меня нет…»

Марк продолжал читать, дочитав, начал писать. За окном вызвездило на небе, время от времени подавали голоса церковные колокола, сообщающие людям время, неслышно и мягко катилась ласковая ночь, а он писал:

Иногда я думаю, что мы, русские, можем быть одинаково талантливыми и в добре, и в зле. Шувалов знает, что его правда — ложь, но он творит зло лжи настойчиво, последовательно, упорно и, я сказал бы, умно. Конечно, ему это приказано, послан он добиться от американцев выдачи военного преступника, моей выдачи, но в исполнение приказа он вносит столько напора и энергии, что я не могу думать о нем лишь как о слепом исполнителе приказа. Как-то мне даже показалось, что он охвачен азартом игры и смотрит на меня, как на ставку в ней, которую он обязательно хочет выиграть и знает, что в конце выиграет. Бенсон ведь тоже связан приказом, но он холоден, сдержан, преисполнен отвращения. Мне иногда кажется, что он хочет встать с места и послать все эти заседания к черту. Оба исполняют приказ, но каждый на свой лад. Шувалов с напором, огнем, энергией, а Бенсон — сонно, равнодушно. Что это — разные национальные характеры? Может быть, я ведь совсем не знаю американцев.

Из американцев, присутствующих в черном зале, только Коурвэй чем-то подобен Шувалову. Я, кажется, ничего не писал об этом огромном рыжем детине, состоящем при Бенсоне переводчиком. Очень нагловатый тип. Не военный, а гражданский служащий. На меня он смотрит вприщур, при этом часто и сладострастно облизывается. Любопытно было бы узнать, из чего вытекает его ненависть ко мне? А что он меня ненавидит, я это чувствую. У меня даже возникло впечатление, что, состоя при Бенсоне, он заодно с Шуваловым.

Кто еще здесь? На конце стола сидит солдат с коробкой, в коробке клавиатура, и он играет ею. Дживан сказал, что он ведет стенографическую запись. Еще военный полицейский у двери, но тот совсем уж равнодушен и часто засыпает, привалившись плечом к стене. И еще Дживан, он неизменно сидит за моей спиной. По-видимому, он не несет тут никаких функций, но мне всё же покойнее, когда я чувствую его присутствие.

Сегодня Шувалов атаковал меня новым залпом вопросов. Я отвечал, а сам думал, что он похож на того гестаповца, который хотел иметь со мной последний разговор. По внешности — совсем разные люди, а чем-то похожи один на другого. Может быть, тем, что Шувалов, как и тот, много говорит о воинской чести и верности клятве. Откуда честь и верность могут появиться у таких людей! Теперь Шувалов подошел к самому главному, разыгрывал козырную карту. Он спросил, встречался ли я с генералом Власовым. Я ответил, что встречался. Следующим вопросом было — вступал ли я с ним в соглашение. Я сказал, что присоединился к нему, но не знаю, должно ли это называться соглашением. Дальше Шувалов спросил, знаю ли я, что Власов изменник, немецкий агент и грязный предатель родины. Я ответил, что я этого не знаю и не думаю так о нем.

Тут вмешался Бенсон. Американский военный судья хочет держаться только в сфере фактов, относящихся к моему делу. Он сказал, что дело генерала Власова в этой комиссии не рассматривается, и он не видит смысла расширять рамки следствия. Шувалов горячо заспорил, Коурвэй быстро и уверенно переводил его слова Бенсону, которому советский полковник старался втолковать, какой Власов страшный и отвратительный предатель и как важно в интересах международного сотрудничества и сохранения сложившегося в войне американо-советского союза разоблачить его. Бенсон был сонный, усталый, упрямый — и спор затягивался, я же тем временем думал о том, чего я не скажу этой комиссии, не скажу сознавая, что правду, полную правду, тут не раскрыть, и если бы я попробовал это сделать, то мои слова прозвучали бы неуклюжей попыткой оправдаться, и Бенсон скорее всего сказал бы то, что он часто говорит Шувалову — «только те факты имеют значение, которые вы можете доказать».

Что и как могу я доказать? Как доказать, что у Власова были очень печальные глаза, когда мы встретились впервые, да и факт ли это, и если факт, то что он доказывает? Что может он сказать Бенсону, такому далекому от нас, такому сонному и равнодушному?

Да, как раз прошел год с этой встречи. После большого царапа мы скрывались в Польше. Там меня лечили польские врачи, перемещая по какому-то замысловатому плану по разным городам Польши. Когда дело пошло на поправку и я уже мог обходиться лишь с помощью Коровина, Никифоров и Владимиров уехали в Германию к Власову. Польские товарищи снабдили их документами немецкого производства. Мы с Коровиным остались вдвоем. Я уже мог ходить, с каждым днем чувствовал всё больший прилив сил.

Владимиров и Никифоров помнили о нас, они действовали через власовского полковника. Я встретился с ним в Кракове. Как большинство других власовских офицеров, он был из командиров Красной армии. Попал в плен, принял власовский путь, пошел им. Где находится Владимиров, он сказать мне не мог, но ему было известно, что Никифоров послан Власовым искать связи с западными армиями — американцами и англичанами — чтобы рассказать им, в чем состоит власовское дело никому не враждебное, а только коммунизму и тем, кто держит Россию за горло и не дает ей свободно вздохнуть. Я, помнится, подумал тогда, что Никифоров очень хорош для этой цели — смелый, энергичный, но в то же время и сдержанный, и верящий в силу слова, и готовый долго и настойчиво убеждать других. Позже мне довелось узнать, что Власов поручал ту же задачу и многим другим, да никто, Никифоров в том числе, успеха не достиг. Полковник имел для меня письмо от Власова. Он сказал — «приказ». На этот раз я с радостью услышал это далеко не лучшее слово — с радостью потому, что за ним стояло нечто очень важное — мы с Коровиным не вовсе одиноки. Что могло быть важнее этого?