Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Дальше он опять заговорил о военных формированиях. Сказал, что военные люди всегда мыслят по-военному. Сам он из таких, может быть, и это является причиной возникновения военного крена, с которым я, как он понимает, в несогласии. Вокруг него собралась всё больше военная публика. Одних лишь советских генералов тут с десяток наберется. Конечно, сказал он, это имеет значение, окрашивает освободительное дело в военные тона. Потом пошевелил ртом, подумал, и добавил, что при всём том, военные начинания имеют свой смысл. Сказал, что пусть все люди знают, что мы за правду нашего дела не только политически, но и военно, вооруженно, готовы стоять. Тут же добавил: Может быть, мы и ошибаемся, но какой-то свой смысл наши власовские формирования имеют. Если ошибаемся — не беда, от такой ошибки вреда нашему народу не будет, а польза может оказаться. Воевать и побеждать мы сейчас не можем, но как символ нашего дела наши вооруженные формирования могут сыграть свою роль.

Это была длинная беседа, и не всё из нее мне запомнилось, но вот еще несколько сохранившихся в памяти штрихов, которые кажутся мне очень важными. На мое замечание, что мы должны осудить немецкие действия в России, сказать о них всю правду, Власов вдруг откликнулся с живым интересом, но самым коротким словом — как? Как, находясь в стане врага, в его полной власти, повиснув на волоске где-то между жизнью и смертью, как осудить этого врага с заряженным пистолетом, направленным в твой висок?

Он потянулся к графину с водой, но налив стакан, забыл его выпить. Заговорил спокойнее. Сказал, что в будущем никто не поймет, сколько мы приняли риска, чтобы в нашем положении удерживаться на русских позициях.

Опять заговорил о будущем и сказал, что многое из того, что мы делаем, будет непонятно людям и многое криво истолковано. Сказал, что в наших газетах и других материалах нам приходится пользоваться немецкой терминологией. В нашей русской газете пришлось напечатать сообщение немецкого правительственного агентства, что американский президент Линкольн был евреем. Это еще ничего, Линкольн выдержит, а ведь бывает и похуже, — сказал он. — Поймут ли люди, почему это бывает? Поймут ли, например, почему мы отгородились от немцев формулой — русское освободительное движение не представляет евреев?

Тут Власов крутнул головой, словно у него внезапно заболел зуб, покраснел и, видно, рассердился, и сказал, что ум человеческий преподлейшая вещь, всякое может придумать. Эта формула, сказал он, изобретена Ленковым, чтобы отбиться от немцев, знающих, что мы не с ними, а с теми, кого они расстреливают и в газовых камерах травят, она помогает, но ведь лживая она, трусостью от нее за версту разит, честь она у нас отнимает. Если мы, сказал он, действительно русское освободительное движение, то как мы можем отрекаться от кого бы то ни было, кто с Россией связан и для кого Россия — родина? «Евреев не представляем» — словно передразнил кого-то Власов. Было видно, что ему трудно исчерпать эту тему, он опять заговорил о том же. Отрекаемся, сказал он, и утешаем себя мыслью, что отрекаемся от мертвых во имя живых. Умываем руки, как Понтий Пилат, и вполне возможно, что и воздаяние нам в будущем будет такое же. Может быть, Понтий Пилат не был плохим, я определенно думаю, что он и руки умыл потому, что был хорошим, а кто посмеет сказать, что он был хороший и оправдать его?

Тут Власов опять вернулся к началу, спросил меня, наклоняясь через стол, но это был не вопрос, а ответ на мои слова о необходимости осудить немцев. «Ты знаешь», — спросил он, — «как нам выразить себя, и не дать спустить курок пистолета, приставленного к нашему виску, и защитить наше дело, и защитить наших людей? Если знаешь, так скажи, не таи про себя».

Нет, я этого не знал. Легко сказать — нужно протестовать, осудить, наказать, но вот, Власов спрашивает — как? Теперь я думаю, что в тогдашнем нашем положении не было и не могло быть ответа на этот вопрос, и Власов, спрашивая, скорее всего не первого меня спрашивая, знал, что ответа нет.

Я опять заговорил, что мы всё же должны наложить на наше дело печать основной идеи — мы, мол, были голосом народа, выражением его воли, и если мы не всё выразили и не всё сделали, что нужно, то это потому, что мы находимся в страшных условиях в стане врага. Власов согласился со мной, сказал: Мы не всё можем сделать и не всё выразить, но мы должны начать эту тяжелую работу в надежде, что придут другие люди, расширят они рамки всего нашего дела, и им не нужно будет останавливаться перед осуждением народоистребления, как останавливаемся мы, и они придадут освободительному делу тот размах, который мы не можем придать.

Власов тут же добавил: Он согласен со мной, все тут так думают, что мы, хорошие мы или плохие — это другой вопрос, что мы являемся выражением воли народа, заявленной в страшно неблагоприятных условиях. Но, сказал он, пока наш голос дойдет до слуха людей, а наш опыт будет осознан ими, прозвучит много других голосов, называющих нас предателями, изменниками, врагами народа, немецкими наймитами. Нам, сказал он, нужно надеяться не на скороспелую справедливость, а на конечный, окончательный приговор, который будет вынесен уже после нас.

И еще, кто хочет, может надеяться на чудо. Я, сказал он, не надеюсь, но есть такие, что верят в чудеса. Не надеясь, я признаю, что в войне всякие чудеса возможны. В войне люди начинают сознавать свою силу. Если быть мечтателем, то разве нельзя возмечтать, что наш народ не остановится на поражении внешнего врага, а пойдет дальше? Если пойдет, сказал Власов, тут мы и будем ему нужны. Фактически, сказал он, весь наш почин к этому сводится. Хотим взбунтовать Россию, заставить ее крикнуть своим, а не чужим голосом и свою, а не чужую правду.

Я так задумался, и так близко было ко мне сильное, печальное, большеротое лицо Власова, что не услышал вопроса Шувалова, обращенного ко мне. Дживан легонько толкнул меня в спину, выводя из задумчивости. Спор между Шуваловым и Бенсоном закончился, и теперь Шувалов снова спрашивал меня. На этот раз он хотел знать, принимал ли я поручения от Власова. Я ответил, что принимал и описал их в том письменном признании, которое я вижу перед ним на столе. Шувалов наклонился в мою сторону, в узко поставленных глазах — у него широкое упитанное лицо и очень близкие к переносице глаза — такое выражение, словно он держит меня на прицеле. Так глядя на меня, он предлагал Бенсону обратить внимание на то, что я не отрицаю, что добровольно, без принуждения, примкнул к немецкой армии.

Бенсон потянул к себе английский перевод моего признания, нашел в нем нужное место и вялым голосом сказал, что, если перевод сделан верно, то в моем признании говорится, что я примкнул к русской армии генерала Власова. Между ним и Шуваловым снова вспыхнул спор — можно ли армию Власова причислять к немецким вооруженным силам и была ли такая армия вообще. Бенсон требовал указать ему, где эта армия сражалась, в каких военных документах отражено ее существование и ее действия. Но Шувалов еще не сделал своего решающего выстрела, это я видел по тому, как он иронически усмехается, выслушивая Бенсона и возражая ему. Дождавшись, пока Бенсон выложил все свои замечания о армии Власова, которую он назвал одним из призраков войны, Шувалов тихо, ядовито сказал, что может быть, в том, что они имеют дело с преступником, господина Бенсона убедит следующий факт. Суров лично отвечает за увод в Германию десятков тысяч советских людей — увод в страшных условиях, когда много людей, в том числе женщины и дети, погибло в пути. Бенсон спросил, правда ли это, и я ответил, что я действительно увел в Германию много советских людей. Он совсем скис в лице и попросил прервать заседание…