Надежда Михновец - Три дочери Льва Толстого [litres]

Татьяна Львовна Сухотина. 1940-е

И брат, и сестра Толстые изначально осознанно восходили духом своим к событию смерти, преодолевая физические страдания душевной стойкостью. Для Ильи и Татьяны был важен сам акт перехода в мир иной, высший.

История прожитой Татьяной Львовной жизни показывает: старшая дочь Льва Толстого была человеком неизменного устойчивого душевного равновесия. По-видимому, ее перу принадлежит исполненная мудрости притча, приложенная к одному из ее писем к Валентину Булгакову:

«Один человек написал книгу и дал ее читать своим друзьям с просьбой, чтобы всякий подчеркивал синим карандашом те места, которые им особенно нравятся.

Когда все друзья прочли книгу, она оказалась вся подчеркнута синим карандашом, так как разные места нравились разным людям.

Тогда человек дал ту же книгу своим друзьям с просьбой подчеркивать красным карандашом те места, которые им не нравятся.

Когда автор получил обратно свою книгу – она была вся подчеркнута красным карандашом, так как разные места не нравились разным людям» [1645].

Татьяна Львовна не была человеком резкого жеста, резкого поступка. При этом ее всегда отличала твердость хорошо взвешенной позиции. Старшая дочь Толстого прожила в сложном мире личных взаимоотношений и исторических событий и, оставаясь верной себе, каждый раз находила свое место в меняющейся действительности и даже преобразовывала ее, пусть и для узкого круга близких людей: и во Франции, и в Италии воссоздавая по возможности столь дорогой для нее толстовский семейный мир. В старости из всех детей Льва Николаевича и Софьи Андреевны Толстых только Татьяна жила счастливой семейной жизнью.

Татьяна Михайловна Альбертини вспоминала: «Старость моей матери была ясной и счастливой. Она жила с мыслью о родине. Она старела в ее любимом городе Риме. Она делала то, что считала самым важным делом жизни, – отдавать, отдавать всю себя людям. Отдавать свою любовь, свои знания, доброту всем тем, кто в этом нуждается. И как это, по счастью, бывает – ей отвечали полной взаимностью. Моя мать говорила, что, старея, она обрела счастье и внутренний мир, о которых не ведала в своей юности. Она говорила, что долгая жизнь учит находить счастье в настоящем, радоваться каждому дарованному дню, радость принимать с благодарностью, огорчение – со смирением. Она любила повторять мне слова своего отца: „Глубокая печаль, сведение счетов со своей душой не проходит бесследно; они толкают тебя вперед, и ты сможешь подняться над всем, что тебя беспокоит сегодня“» [1646].

В 1950-е годы Александра Толстая выступила единственной представительницей семьи Льва Николаевича и Софьи Андреевны Толстых: Татьяна умерла 21 сентября 1950 года.

Писательница Н. Н. Берберова приехала в США в том же году. Позднее она вспоминала: «Первым человеком, которого мне хотелось увидеть и узнать, была А. Л. Толстая». И Берберова отправилась на прием к ней в офис Толстовского фонда, где ей пришлось подождать минут двадцать, после чего наконец-то открылась дверь кабинета и на посетительницу «строго посмотрела сквозь толстые очки очень полная, но какая-то ладная, мускулистая, подтянутая особа с широким лицом, гладко причесанная, со следами „породы“ и особой тщательностью в одежде: ясно было при первом взгляде на нее, что все на ней добротное, чистое, даже хрустящее, выутюженное, как и она сама, с блестящим от хорошего мыла лицом, с лакированными бесцветным лаком ногтями и черепаховыми гребнями в старомодной прическе» [1647]. Это была Александра Львовна Толстая.

Могила Ф. М. Сухотина и Т. Л. Сухотиной на римском кладбище Тестаччо

Затем состоялось беседа, и Александра Львовна пригласила гостью к себе домой. Просматривая фотографии, приехавшая на ферму Берберова выделила одну малоизвестную и многоговорящую. На ней был запечатлены отец и дочь: «…он в кресле, за год или за два до смерти, она – подле него; он обеими руками держит ее широкие, сильные руки, сжимает их, кажется, изо всех сил, а лицо его поднято, и он смотрит ей в глаза, в близорукие, светлые девичьи глаза, своими колючими, страстными глазами, смотрит и не может оторваться, смотрит, и наглядеться не может, и рук не может разнять. На ней – корсет, галстучек, часики, ей замуж пора. А он вцепился и не пускает» [1648].

После первой встречи последовали другие, Берберова вспоминала:

«Я гостила у нее несколько раз. Вечерами, на закате, она выезжала на лодке на озеро ловить рыбу. Я сидела на веслах и смотрела на ее могучий, не женский силуэт, устойчивый, в плаще с капюшоном, когда она, стоя на носу спиной ко мне, закидывала удочку, удивляясь, почему я не умею ловить рыбу, не умею играть в карты, не умею петь на два голоса, играть в четыре руки, танцевать вальс, как его танцевала когда-то молодежь в хамовническом доме (пока он не запретил). Она всему этому бралась меня учить. Более всего неспособной я оказалась к картам. После рыбной ловли мы садились в гостиной в большом доме (она жила в маленьком, и там же останавливалась и я), выходили две древние старушки, жившие на ферме на покое, и вчетвером мы садились за „канасту“ [1649]. Я никак не могла уловить, что от меня требовалось, а так как игра шла с партнером, а партнером моим была обычно А. Л., то она сердилась на меня, называла „африканской бестолочью“ и говорила, что мне нужно в нос продеть кольцо (это же говорил и Горький когда-то). Но А. Л. сама играла так хорошо, что мы почти всегда были с ней в выигрыше.

– Вот видите! – говорила я ей. – А вы говорите!

– Африканская бестолочь, – отвечала она. – Серьгу вам в нос. Варвар» [1650].

Берберова оставила воспоминания о повседневной жизни Александры Толстой, помогающие полнее представить эту героическую женщину: «В доме появился первый телевизор [1651], и после карт мы с ней садились в кресла и смотрели какой-нибудь фильм, иногда неплохой, иногда глупый. Ее отрывали по делу заведующая хозяйством, управляющий домом, ее звали к телефону. Она крупными шагами спешила обратно, бросала свое тяжелое холеное тело в кресло. „Кто убил? Еще неизвестно? А злючку разоблачили? А красавец не женился еще?“ Заложив ногу на ногу, закуривала папиросу. Когда на экране появлялись собаки, ее лабрадоры, лежавшие на ковре между нами, начинали рычать, и она говорила: „Вот дураки! На болонку зубы скалят. Того и гляди всех старушек перебудят“» [1652].

Любопытно берберовское понимание места и роли Льва Толстого в жизни младшей дочери:

«У нее были две собаки, он и она, черные красавцы-лабрадоры, которых она очень любила и которые любили ее. Однажды, когда я приехала, она призналась мне, что была так занята, что сегодня не успела расчесать им шерсть. Мы разложили собак на полу, сели тут же и щеткой и гребнем стали их расчесывать. Это продолжалось долго. Но когда мы кончили и встали, собаки не захотели нас отпустить: им это понравилось и они требовали, чтобы это продолжалось без конца. Они толкали нас, ложились нам под ноги, со вздохом лезли к нам на колени, клали лапы нам на плечи, заглядывали в глаза, тыкали головы нам в руки, махали хвостами по лицу. И мы снова и снова чесали их, чистили щеткой их мохнатые твердые животы, их шелковые хвосты и умные крутые головы. Соскучившись по животным, я наслаждалась в тот вечер не меньше их. „Как бы он (отец. – Н. М .) наслаждался вместе с нами, – сказала она вдруг, распутывая какой-то клок, свалявшийся под одним из хвостов, – это было одним из любимых его занятий!“