Надежда Михновец - Три дочери Льва Толстого [litres]

5) Еще, и главное, прошу всех, и близких, и дальних, не хвалить меня (я знаю, что это будут делать, п[отому] ч[то] делали и при жизни самым нехорошим образом), а если уж хотят заниматься моими писаниями, то вникнуть в те места из них, в кот[орых], я знаю, говорила через меня Божья сила, и воспользоваться ими для своей жизни. У меня были времена, когда я чувствовал, что становился проводником воли Божьей. Часто я был так нечист, так исполнен страстями личными, что свет этой истины затемнялся моей темнотой, но все-таки иногда эта истина проходила через меня, и это были счастливейшие минуты моей жизни. Дай Бог, чтобы прохожден[ие] их через меня не осквернило этих истин, чтобы люди, несмотря на тот мелкий нечистый характер, к[оторый] они получи[ли] от меня, могли бы питаться ими.

В этом только значение моих писаний. И потому меня можно только бранить за них, а никак не хвалить. Вот и всё» [580] Толстой Л. Н . Полн. собр. соч. Т. 53. С. 14–16. .

Дальнейшее развитие событий было связано с Чертковым, с Марией Львовной и ее мужем. Дочь подробно написала о своем участии в деле завещания (в толстоведении существует предположение, что она сделала это для биографии отца, которую составлял П. И. Бирюков): «Не помню когда, при каких условиях, вследствие чего, но помню, что это было в один из приездов папá к нам в Пирогово, он привез мне взятые для этой цели у мамá свои дневники 90-х годов и просил меня найти и выписать из них его завещание. Я исполнила его просьбу, и больше у нас не было об этом разговора. Завещание – не подписав его, а только ограничившись выпиской – он оставил у меня, а дневники увез домой» [581] Примечания // Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 54. С. 641. Комментаторы указывают на источник: текст сообщения М. Л. Толстой «приводится в примечании П. И. Бирюкова к письму Толстого к Марье Львовне от 28 августа 1901 г.» (Там же. С. 644). . Затем Толстой об этом забыл.

Однако во время его тяжелой болезни летом 1901 года дочь напомнила отцу о существовании уже сделанной ею выдержки, при этом поделилась с ним своим сомнением в необходимости привлечения матери к разбору бумаг, в чем Толстой, тяжело в тот момент переживавший обострившиеся отношения с женой, поддержал дочь и попросил привезти текст. Его близкий друг Н. Н. Страхов к тому времени уже умер, и из названных в неофициальном завещании оставался в таком случае только В. Г. Чертков.

Затем Мария Львовна уехала в Пирогово – вместе с мужем они собирались в Крым, но вскоре последовало серьезное обострение сердечной болезни у отца. Толстой, как писала Мария Львовна, «…желал моего присутствия и нуждался в моем уходе. Даже мама сама написала мне – что было крайне редко – записочку с вызовом, находя, что я „очень хорошо влияю на папá во время его болезни“.

Разумеется, я тотчас же выехала с мужем в Ясную Поляну и захватила с собой „Завещание“. К этому еще, кроме сказанного мною, побуждал меня мой муж, интересовавшийся и другой стороной дела, о которой я боялась и думать, так мне ужасна была мысль о возможности смерти пaпá. Но как-никак об этом приходилось думать, ведь годы пaпá при сердечном заболевании внушали эту мысль. В завещании его было категорическое его желание, чтобы его хоронили не по-церковному, а между тем мaмá была в то время так настроена, что прямо выражала намерение, вопреки его воле, похоронить его по-церковному. Муж же мой, только недавно обсуждавший этот вопрос с Ник[олаем] Н[иколаевичем] Ге и иными нашими друзьями, не допускал и мысли о возможности таких обманных похорон, которые могли бы многих ввести в заблуждение, что папá перед смертью раскаялся и вернулся в церковь. Поэтому казалось еще более нужным, чтобы завещание папá, на случай его смерти, могло стать всем известным, а не оказалось бы скрытым в шкапах матери под ключом, тем более что она никогда не стеснялась говорить, когда при ней упоминалось об этом завещании: „А кто его знает и как увидят – ведь дневники-то хранятся у меня“.

В этот последний наш приезд в Ясную, перед Крымом, мы прожили там очень недолго. Папá скоро справился, и я стала собираться домой. Выбрав одну из наиболее удобных и тихих минут нашей в общем в Ясной всегда суетливой жизни, я решилась наконец дать папá подписать его завещание.

Как-то раз утром я вошла к нему в кабинет и, напомнив ему наш июньский разговор, дала ему завещание, а сама вышла. Вернувшись через несколько минут, я увидела, что он лежит все в той же позе на диване и держит, очевидно уже им прочтенное, завещание. Лицо у него было в ту минуту совершенно особенное, редко прекрасное, серьезное, тихое и просветленное выражение застыло на нем.

Я остановилась около него.

– Что же, ты хочешь, чтобы я подписал это?

Сергей Львович Толстой

– Да ведь ты сам просил тебе его дать для подписи и хотел переменить…

– Это о мaмá? Нет, я не изменю… не надо. Пусть остается так, – это было написано мною в минуту доброго отношения к ней, и не надо изменять, а подписать – дай мне перо, я подпишу.

Конечно, я не возражала. Достаточно было взглянуть на его лицо и глаза, в которых заблестели слезы, чтобы понять, что всякие мои слова в эту минуту только невозможны.

Когда он подписал, я спросила, отдать ли завещание Черткову на хранение или мaмá. Кому?

– Зачем отдавать? Никому не надо, оставь у себя.

Так я и сделала. Что было потом, кажется, всем хорошо известно. Об этом завещании я имела неосторожность рассказать брату Илье. Он сказал матери. Maмá пришла в неистовое негодование и, сделав папá сцену, потребовала, чтобы он отобрал от меня эту бумагу и уничтожил. Это было в сентябре месяце, меня в Ясной опять уже не было. Здоровье папá все ухудшалось, и мамá прекратила свои истории, отложив их до более удобного времени, и мы уехали в Крым» [582] Примечания // Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 54. С. 642–643. .

Через год история с завещанием получила продолжение, Софья Андреевна попросила мужа передать ей документ. До этого момента в Ясной Поляне, как она отметила, было «спокойно, дружно и хорошо». Однако с момента ее обращения к Толстому все изменилось. «Мирная жизнь наша, – писала Софья Андреевна, – и хорошие отношения с дочерью Машей и ее тенью, т. е. мужем ее Колей, порвались» [583] Толстая С. А. Дневники. Т. 2. С. 76. . Из тени проступило ранее неизвестное графине лицо: оказалось, что многолетний приживальщик толстовской семьи испытывал к Софье Андреевне глубокую неприязнь. «Случилось то, – писала она, – чего я никак не ожидала: Маша пришла в ярость, муж ее кричал вчера бог знает что…»

Этот скандал осветил каждый участник: С. А. Толстая, ее зять и дочь Мария. В письме к В. Г. Черткову от 8 октября 1902 года Н. Л. Оболенский, находившийся в Ясной Поляне, подробно воссоздает историю неофициального завещания, начало которой, в его представлении, положила его собственная жена, а кроме того, пишущий указывает и на свое весьма активное участие: «Так как дневники в руках С〈офьи〉 А〈ндреевны〉 и Румянцевского музея, т. е. русского правительства, то, вероятно и даже наверное, завещание это не увидит света. По счастью, года два тому назад Л. Н. по просьбе Маши достал из музея эти дневники. Маша нашла и переписала завещание. А так как когда имеешь дело с недобросовестным человеком [584] Имеется в виду С. А. Толстая. , то никогда не знаешь, чего ожидать, то, чтобы завещание это имело прочность, мы решили дать его подписать Л. Н-чу». Кроме того, Оболенский, в отличие от Марии Львовны, уже прямо называет Черткова как единственного человека, который может заняться посмертным разбором толстовских бумаг.