Александр Волков-Муромцев - Палаццо Волкофф. Мемуары художника

Два месяца спустя, возвращаясь из России, я обнаружил, что Лихтенштейны пребывали в Мерано, и изменил свой путь, чтобы посетить Рудольфа в отеле, где они остановились. Княгиня покинула комнату, когда увидела, что я вошел, но Рудольф принял меня, как всегда, как настоящего друга. Я попросил его зайти на следующий день в мой отель в любое удобное для него время. Он не осмелился ответить мне из-за страха быть услышанным, но, провожая меня, спускаясь по лестнице и понизив голос, сказал: «Я приду в девять часов».

Он сдержал свое слово, и в девять часов мы вышли в сад поговорить. Мы обсудили всех наших друзей, и он убеждал меня своей долгой речью в том, что его идеи совершенно ясны, беспристрастны и даже глубоки. В конце беседы я спросил его, разговаривали ли с ним сами духи или использовали ли они кого-то еще для передачи своих нелепостей.

«Мой дорогой друг, — сказал он, — Вы, вероятно, из числа тех, кто подозревает мою жену. Вы действительно думаете, что я настолько наивен или глуп, чтобы не заметить, что она нас одурачивает? Нет, Вы не понимаете всего, что произойдет в мире. Вы не можете себе представить, какую роль я буду играть в будущей жизни народов. Я буду сидеть на горе, и спиритизм пройдет через мою личность в огромные массы людей».

Тогда я понял, что Лихтенштейн был потерянным человеком. Протянув ему руку, я сказал: «До свидания, мой дорогой друг, желаю Вам удачи на горе, и не забудьте меня на равнине».

Он пожал мне руку и ушел без дальнейших слов.

Не помню, как долго длилась жизнь этого сильно изменившегося человека, но слышал, как люди говорили, что он день ото дня становится всё слабее, но всё увереннее в великом будущем, приготовленном для него духами. Два- три года спустя я случайно увидел его фотографию, так как он больше не приезжал в Венецию. Это был совсем другой человек: его лицо исхудало, волосы поседели, и он сидел в инвалидном кресле. Князь умер несколько лет спустя.

Само собой разумеется, что семья Вагнера была на переднем плане в доме княгини Хатцфельд и часто проводила там вечера, поэтому у меня были широкие возможности беседовать с маэстро откровенно и сердечно. Только однажды мы не пришли к согласию: это было, кстати, о Гамбетте [67] Леон Мишель Гамбетта (Leon Michel Gambetta; 1838–1882) — французский политический деятель, премьер-министр и министр иностранных дел Франции в 1881–1882 гг. , которого я восхвалял, тогда как Вагнер называл его «Hanswurst» [68] Шут (нем.). .

Молодой Тоде, ставший впоследствии мужем Даниэлы фон Бюлов, дочери Козимы Вагнер [69] Первый муж Козимы Вагнер — музыкант Ганс фон Бюлов (Hans von Bülow), их дочь Даниэла вышла замуж за искусствоведа, эксперта по Ренессансу Генри Тоде (Henry Thode; 1857–1920). , и профессором истории и искусства в Гейдельбергском университете, также приезжал к княгине Хатцфельд. Лист проводил целые вечера во дворце Малипьеро, неизменно импровизируя на фортепиано. В такие моменты было интересно наблюдать за его лицом, но что касается импровизаций, то это были всего лишь пассажи весьма простых гармоний, которые он играл очень легко, едва касаясь клавиш. Весьма примечательной была его манера — руки блуждали по верхним клавишам фортепиано, заканчивая фразы трелями четвертым и пятым пальцами (что казалось игрой полусонного музыканта).

Рихард Вагнер, 1871 г.

Должен признать, что его разговор был более интересным, чем его музицирование, и я понял чувство мадам Актон, всегда говорившей о его чрезвычайно хрупкой внешности. Она часто повторяла: «Смотрите на него! Смотрите! Слушайте этого замечательного человека, потому что он скоро исчезнет» — и на самом деле он вскоре исчез.

Никогда не забуду один вечер наслаждения музыкой, проведенный у Вагнеров. Пришло много людей, в том числе княгиня Хатцфельдт и баронесса Шлейниц. Разговоры били ключом, потому что там, где была баронесса Шлейниц, они никогда не иссякали. Мы обсуждали причины различий между человеком — любителем музыки, и человеком, не получающим от нее удовольствия. «Что касается последних, — сказал я, — которые часто являются людьми с высоким интеллектом, мы должны признать, что музыка вызывает болезнь в нашем мозгу, некое патологическое состояние».

«А почему бы нет? — прервала мадам Козима. — Разве и жемчужина не является болезнью?»

Вагнер неожиданно встал и, обращаясь ко всем, сказал доверительно: «Что мы будем играть?».

Рихард и Козима Вагнер, 1872 е.

Семья Вагнера, 1881 г.

В центре — Даниэла фон Бюлов, приемная дочь Вагнера

Все замолчали в надежде услышать какую-нибудь любимую пьесу маэстро, сыгранную Рубинштейном [70] Иосифа Рубинштейна не следует путать с прославленным Антоном Рубинштейном, большим противником Вагнера. — Прим. автора. и продирижированную им самим. Слово «мы», казалось, давало повод для этой надежды, когда, к нашему великому удивлению и разочарованию, Вагнер взял с полок небольшую сонату Моцарта и положил ее на фортепиано. Рубинштейн начал играть, а Вагнер бесшумно прохаживался по комнате. Я сидел рядом с Рубинштейном. Соната была одной из самых легких и простых; любому музыканту достаточно было просто бросить взгляд на каждую страницу, чтобы больше к ней не возвращаться. Рубинштейн следил глазами за маэстро. Он шел вверх и вниз, даже не глядя в ноты, но неуловимыми движениями, иногда рукой, а иногда одним пальцем, он дирижировал и производил самые удивительные эффекты. Это было изумительно, и как многому это нас научило! Мы все обратились в слух, а что касается меня, я еще и глядел во все глаза, потому что, несмотря на мое восхищение тем, как он играл эту пьесу, я видел, что Рубинштейн играет ее не так, как она была написана, и что эффекты, которые Вагнер заставлял его производить, совсем не соответствовали тому, что я читал в нотах.

Позже я позволил себе указать на это маэстро.

«Вы действительно думаете, что Моцарт сочинил ноты так, как они напечатаны? — сказал он. — В каждом издании люди позволяли себе изменять их по своему вкусу, а самого Моцарта нет».

Люди говорили, что у Вагнера был тяжелый характер, и даже тех, без кого он не мог обойтись, не миновали его неприятные, а иногда и чудовищные слова. Ходили слухи, что Иосиф Рубинштейн — самый милый и самый скромный человек, которого когда-либо производила природа, и без которого Байройт, вероятно, не существовал бы в том виде, в каком он есть в настоящее время, — всегда аккомпанировавший репетиции Вагнера на фортепиано, не имея больше возможности выдерживать капризы маэстро, покинул его однажды, и как будто навсегда. Однако через три года он вернулся, заявив, что больше не может жить без него. Руководитель балета в Дессау, Фрике, с которым я познакомился в Байройте, человек, совершенно незаменимый как импрессарио, признался мне, что он действительно не мог смиряться с этим: так неприятны были его отношения с Вагнером, что каждый вечер он изливал на бумагу всё, что пережил в течение дня. По его словам, он готовил книгу, которая должна была быть опубликована после смерти Вагнера; но когда я увидел Фрике после смерти маэстро и спросил его, где находится его книга и когда она будет опубликована, он ответил: «Никогда, потому что теперь мы понимаем, что он был душой всех нас».