Александр Волков-Муромцев - Палаццо Волкофф. Мемуары художника

«Я думаю, что если нужно выразить прямыми словами наиболее очевидную сторону его натуры, можно сказать, что он — ограниченный энтузиаст», — ответил я также на немецком языке, где слово «borniert» звучит менее грубо, чем слово «borné» [77] Ограниченный, тупой (нем. и франц.). по-французски.

«Энтузиазм, — воскликнула мадам Козима, — разве это не прекрасно?»

«Без сомнения, — ответил я, — но это зависит от объекта. У того, кто изобретает, или создает, или производит, много энтузиазма. Это не только прекрасно, это sine qua non [78] Необходимое условие {лат.). успеха. В то время как тот, кто не создает и не производит, не нуждается в этом качестве. Он должен…» И, поскольку, я не нашел точных слов, которыми можно закончить мысль, тут воскликнул Вагнер: «Он должен платить!» («Der muss zahlen!») — подойдя к столу тремя большими шагами и показывая выразительный жест, подняв палец к небу, а затем опустив его вниз.

«Спасибо, маэстро, это то, что я имел в виду», — ответил я.

Все засмеялись, таким неожиданным было появление Вагнера. Что касается смысла его слов, то каждый, кто читал его литературные произведения, знает, что он имел в виду.

Это вступление в наш разговор привело маэстро в хорошее расположение духа, и, забыв о том, что он чувствует себя «износившимся», начал снова ходить взад-вперед, принимая участие в беседе. Его веселье дошло до такой степени, что когда мадам Пинелли и я, прощаясь с мадам Козимой, спускались по лестнице, Вагнер сопроводил нас, рассказывая всевозможные маленькие истории, которые он лучше, чем кто-либо умел передать. Он стал спускаться с нами — не очень далеко, потому что Вагнеры жили в мезонине — не обращая ни малейшего внимания на наши мольбы о том, что он не должен делать этого, потому что подниматься затем наверх было вредно для его здоровья.

Это было тринадцатого февраля, в туманный день — как раз такой, который описывают романисты, когда хотят подготовить вас к грядущей трагедии. Я ждал Даниэлу фон Бюлов, собиравшуюся вместе с Жуковским [79] Павел Васильевич Жуковский (1845–1912) — художник, сын поэта В. А. Жуковского, автор костюмов и сценографии к первой постановке «Парсифаля» Вагнера в Байройте в 1882 г.; см. о нем ниже в особой главе «Павел Жуковский». посетить мой новый, едва законченный дом, прежде чем уехать в Берлин. Было четыре часа. Пробило уже пять часов, и, когда никто так и не появился, я вышел из дома, браня моего друга, удивляясь, что он не послал мне записки, что не сможет прийти — он, самый вежливый из людей! Проходя мимо Железного моста [80] Официальное название «Железного» моста через Большой канал — Мост Академии. , я встретил ожидавших пароход художников Пассини и Рубенса.

«Вы слышали новости?», — спросил Пассини, глядя на меня странными глазами — глазами, которые я видел прежде, когда он рассказывал о самоубийстве Сальванини.

«Нет, я ничего не знаю о том, что происходит в городе, потому что ждал Даниэлу и Жуковского дома».

«Ну, тогда Вам лучше узнать, — сказал Пассини, — по всей Венеции ходят слухи, что Вагнер умер, и мы идем во дворец Вендрамин, чтобы узнать правду».

«То, что Вы мне говорите, пугает меня, — сказал я, — потому что моя несостоявшаяся встреча, видимо, подтверждает эти ужасные новости».

В этот момент прошел мимо молодой Фронтали, превосходный скрипач, и мы рассказали ему о своих страхах. Все четверо мы взяли лодку, доставившую нас во дворец Вендрамин минут за двадцать пять. Внизу лестницы стояла группа неподвижных людей — мужчин и женщин, чьи лица не предвещали ничего хорошего.

Действительно, Вагнер был мертв. Мы отправили наши карточки мадмуазель Даниэле и попросили встречи с Жуковским. В большом просторном, хорошо освещенном вестибюле, где несколько дней назад маэстро ежедневно провожал нас до двери, рассказывая нам анекдоты, чрезмерно подражая еврейском выговору, стояла онемевшая Даниэла, вся в слезах. Мы молча протянули руки, и Пассини — хотя и самый меньший вагнерианец из нас, но близкий друг семьи, позволил одно-два прочувствованных восклицания «Как ужасно!».

Мемориальная доска на Палаццо Вендрамин в честь Вагнера («Рихарду Вагнеру, скончавшемуся в этих стенах 13 февраля 1883 года, Венеция»)

Затем появился рыдающий Жуковский, со скрещенными на груди руками и склоненной на грудь головой. Мы пожали ему руки, не говоря ни слова. В тот момент меня поразила бесчувственность гондольера Момоло. Сидя небрежно в большом кресле, положив локти на колени и поддерживая голову руками, он глядел на нас с равнодушным, глупым выражением лица. Идеализированный Вагнером и его семьей, этот «гондольер Жуковского» [81] По всей видимости, П. В. Жуковский написал портрет этого гондольера. , в глазах которого якобы видели что-то грустное и фатальное, предстал перед нами в тот момент таким, каким он был на самом деле — просто недалеким человеком. После нескольких минут мучительного молчания Даниэла, рыдая, покинула комнату, и Жуковский в нескольких словах рассказал, как они узнали о смерти.

Как обычно, семья собралась в столовой в ожидании Вагнера, который не вышел, так как приступ астмы удерживал его в своей комнате. Внезапный настойчивый звон колокольчика заставил мадам Вагнер вскочить из-за стола и побежать в комнату своего мужа. Когда она ушла, семья продолжала говорить и смеяться, и в тот момент они меньше всего ожидали появления рыдавшего слуги, объявившего, что маэстро умер.

Козима, обнаружив мужа без сознания, послала за доктором Кепплером, который прибыл уже после того, как пульс прекратился. Внезапный инсульт, удушье или разрыв сердца — кто знает? Он долго болел и несколько именитых врачей диагностировали болезнь сердца. Вагнер только накануне говорил со мной об этом и смеялся над тем, что для назначенных ему сеансов массажа хотели послать за знаменитой массажисткой из Берлина. Сам он думал, что его беспокоит желудок, и, по его словам, он больше не мог переваривать пищу как следует. В ожидании приезда массажистки, его массировал Кепплер, но он причинял Вагнеру боль. Когда же он, по обыкновению, ходил взад-вперед по своей комнате в черном атласном жакете, казалось, что ему больно было даже застегивать одежду ради опрятности.

Жуковский сказал нам, что Козима осталась в комнате, где произошла смерть, и что никто не осмеливался туда войти, даже доктор, даже Даниэла. Таким образом, мы разделились, и все мы твердо решили, что на следующий день нужно сделать посмертную маску маэстро, поручив дело лучшему скульптору в Венеции. Пассини и Рубенс взяли на себя обязательство претворить этот план в жизнь.