Сергей Соловьёв - Асса и другие произведения этого автора. Книга 2. Ничего что я куру?

Медведем этим, что говорить, я, конечно же, обязан был Ермашу. Это он посмотрел «Сто дней», как*то по-своему что*то вычислил, оценил, настоял вот, чтобы картину послали на фестиваль, и результатам радовался даже больше меня самого, словно это он, а не я.

Как всегда на Руси, власти наши не знают удержу ни в хуле, ни в хвале. Ни в унижениях, которыми они то сознательно, то бессознательно подвергают «творцов», ни в милостях, которыми их же вдруг осыпают. После «Ста дней» и Берлина на меня покатился вал всех премий, какие только возможно было тогда получить. За «Красной гвоздикой», премией Московского комсомола, последовала премия Ленинского комсомола, затем — Государственная премия СССР. До Нобелевской дело не дошло, видимо, по чистой случайности, но если бы мне и ее тогда дали, я ни на секунду не усомнился бы, что так и надо. Я привык к похвалам и наградам, как*то освоился в новой жизненной полосе и жил с внутренним ощущением, что так оно все и есть и иначе быть не должно.

В числе выпавших мне очередных милостей (шедших, естественно, от Ермаша, но как бы анонимно — я к тому времени так и не был с ним лично знаком) было и приглашение возглавить жюри Всесоюзного кинофестиваля в Риге. Раньше меня и к Сизову*то в кабинет не пускали, а тут, пожалуйста, — председатель жюри! Естественно, я великодушно согласился оценить работу своих коллег, сшил себе по этому случаю костюм-тройку и поехал в Ригу.

Когда уже состоялась церемония закрытия фестиваля, я шел в своем немыслимом костюмчике с жилеткой, на лацкане пиджака иконостасом были навешаны значки всех премий, со мной была знаменитая артистка Людмила Чурсина, которую я к тому времени, кажется, уже выпив, обнимал за талию. Чурсина была вдвое выше меня ростом, на ней было роскошное вечернее платье с таким декольте, что платья как бы и вообще не было; где*то в ногах у нее путался я, и в руках, помню, вертел дымящуюся сигару. Мы шли по узенькому коридорчику, соединявшему ресторан и гостиницу, и там носом к носу уперлись в шедшего навстречу Ермаша. Разойтись было никак не возможно, разве только втиснуться в стену. Мы на мгновение остановились, Ермаш осмотрел меня с ног до головы, задержал взгляд на Люсе, секунду раздумчиво помолчал, затем показал пальцем на мою толстенную сигару и довольно неприветливо сказал: «Старик, а вот это, по-моему, уже лишнее».

Это было единственное полученное мной от него поздравление.

Никогда за все годы своего сидения в министерском кресле Ермаш меня не топил. Случалось, он пугался за себя, а кстати, и за меня, пускался на хитроумные маневры, чтобы опасные ситуации, спровоцированные мной, нейтрализовать, но не было случая, чтобы он пытался меня подставить или угробить.

К тому же Ермаш отличался цепким, хватким продюсерским складом ума.

Сразу же по завершении «Ста дней» я начал приставать ко всем, в том числе и к нему, со сценарием «Спасателя». В ответ тот кисло морщился, а в один из моих приходов к нему сказал:

— С чем ты возишься? Ты же взрослый человек. Вот смотри, что я тебе предлагаю. Был такой замечательный русский поэт и музыкант Александр Вертинский. Вот про кого фильм нужно делать. Соглашайся. Давай, соглашайся, пока я добрый. К тому же у нас как раз сейчас есть великий актер, который может его сыграть.

— Это кто?

— Ты же режиссер, ты и думай.

Думать в кабинете у министра было непривычно. Никто не приходил в голову.

— A-а, не вспомнил?.. Ну, как же так? Смоктуновский!

Действительно, подумал я, Смоктуновский может быть гениальным Вертинским!

— Я тебе для этого фильма весь мир раком поставлю, — щедро пообещал Ермаш. — Будешь снимать в Париже, в Шанхае, в Америке, всюду, где он был, где он пел, где тебе для фильма понадобится.

— Ав конце, разумеется, Вертинский будет целовать землю у Белорусского вокзала? — спросил я, набравшись нахальства.

— Ав конце, разумеется, Вертинский будет целовать землю у Белорусского вокзала, — подтвердил Ермаш, — тем более что именно там он ее целовал.

Шло время, когда практически все головы были заидеологизированы до упора, мне, например, это целование казалось какой*то жуткой изменой любым человеческим идеалам. Вот ведь дурь, а?

— Я как*то больше люблю людей, — многозначительно насупившись, либерально отвечал министру я, — которые уж если уезжают, как Бунин, то не возвращаются целовать землю у Белорусского вокзала. А если уж остаются, как Ахматова, то тогда и не уезжают вовсе, и опять-таки никакой земли прилюдно целовать им не приходится.

Ермаш на меня посмотрел с сожалением как на полного идиота, в чем, как вы понимаете, был вполне прав. Мое измученное мастурбационным либерализмом сознание наложило страшное табу на все, что могло означать измену высоким идеалам тогдашнего диссидентства, и, увы, никак не могло принять дельного и здравого предложения министра.

«Спасателя» мне все же снять удалось, хотя пробивание его, а потом и сдача растянулись на годы. Сначала мне пришлось снять в Японии «Мелодии белой ночи», советско-японскую картину, которая Ермашу, а кстати, и Сизову, очень понравилась. На гребне начальственного благоволения я вновь притащился к Ермашу со сценарием «Спасателя», который еще раз был зарублен Сизовым, жестко начертавшим на титульном листе: «Фильмов о самоубийцах студия „Мосфильм" не ставила и ставить не предполагает».

В Государственном комитете по кинематографии в этот момент произошли перемены. Покинул свой пост осточертевший всем главный редактор Главной сценарно-редакционной коллегии Даль Орлов, и его место занял пока что мало известный, а теперь уже и вовсе неизвестный кинематографистам Анатолий Богомолов.

Увидев меня со «Спасателем», Ермаш тоскливо спросил:

— Ну что, хочешь, чтобы я прочитал сценарий, или отдадим его сначала Богомолову?

— Я не знаю.

— Тогда пусть прочитает сначала Богомолов. Потому что если я прочту и пошлю тебя, то больше уже идти не к кому. А если Богомолов прочитает и пошлет, то ты опять придешь ко мне.

Я отправился к Богомолову. Дня через два он прочел сценарий, после чего состоялся следующий разговор.

— Грустно все это, — сказал Богомолов, шелестя страницами сценария. — Обидно просто за вас. Пробавляетесь вот такой беллетристикой. А в литературе сейчас «Привычное дело» Белова, «Матренин дом» Солженицына, Распутин, Астафьев…

Я понял, что передо мной абсолютно свежий социальный типаж совершенно нового масштаба.

Чтобы больше не слушать про то, что Солженицын пишет лучше меня, а «Архипелаг ГУЛАГ» — сильнее «Спасателя», я на всякий случай, как бы в затмении ума взял и, заорав как резаный, раскурочил в богомоловском кабинете на мелкие части конторский стул. Хозяин кабинета затих. Он решил, что, наверное, я все-таки псих.