Сергей Соловьёв - Асса и другие произведения этого автора. Книга первая: Начало. То да сё…

Время шло. «Оттепель» мало-помалу обратилась в вязкую, студенистую распутицу, дороги, как и следовало ожидать, сделались вовсе непроезжими, напоследок ударило морозцем, и весь этот паскудный российский оттепельный холодец опять надолго застыл. Казалось, навсегда. Встречались мы с Женей редко. Однажды столкнулись на улице. Он, смеясь, складно пересказал мне «Мужчину и женщину» Лелуша, тогда только вышедшую на советский экран. Рассказывая, особенно хохотал в «эротических местах»: «Там, знаешь, тетка голая постанывает, вся в слезах. Она, видишь ли, по какой-то таинственной, но романтической причине все кончить никак не может. И в этом у них драма, понимаешь?.. А потом тетка вдруг охнула, как проснулась, и громко кончила. Тут музыка заиграла — та-та-ра-та-та-та-та… Какая изумительная гадость, а?..» Кинотеатры на «Мужчине и женщине» были битком. Народ отсиживался в темноте. Против ветра по-прежнему никто никуда не ходил. Все напряженно ждали, когда наконец кончит тетка. И когда она кончала, это было все равно как будто бы выплыл Чапаев или победила высшая либерально-диссидентская справедливость. И конечно, еще всем и музыка нравилась.

Женя Харитонов

Женя много читал. Никогда вслух. Если ему хотелось поделиться восхищением от какого-то текста, он просто тыкал пальцем в книгу. Книги, которые таскал он в карманах, в руках, были как изысканные букеты: поэзия старых китайцев, Кэрролл, афанасьевские «Сказки», Ахматова, Хармс, Кузмин. Ни об одной из этих книг мы с ним никогда не говорили; в выражении чувств Женя вообще был исключительно целомудрен и стыдлив. Одновременно он обожал похабные, жутко матерные анекдоты, которые рассказывал, словно декламировал изящнейшие хокку. «Женя! Сколько лет, сколько зим! Что ты, как ты?» — «Я? Очень хорошо. Меня нанял Кончаловский учить Кореневу двигаться по-народному в „Сибириаде". Это очень удобно: как бы работа по специальности и масса свободного времени…» Еще через год или, может, через два — все равно все годы были одинаковы: «Живу замечательно. Пишу мандопипическую диссертацию». — «Зачем тебе?» — «Очень удобно. Как бы работа по специальности, как бы пантомима все-таки, но одновременно и масса свободного времени…»

«А массу свободного времени куда?»

Не отвечал.

В школьные годы, в отчаянии пытаясь постичь причину своей исключительной тупости в алгебре, я понял — нет ничего страшнее маленькой ошибки в самом начале. Забудешь, скажем, где-то проставить крохотную двоечку, мол, что-то там непременно должно быть в квадрате, а дальше уже пиши, решай, потей сколько душе угодно. Решение твое с каждым последующим действием становится все более неверным, громоздким и нелепым, путь до ответа все дольше и длинней, ошибочка давно преобразилась в ошибищу, а ты, сам не думая про то, множишь ее и множишь. И много позднее, участвуя иногда в каких-то глубокомысленных дискуссиях про «диалектику публицистического и художественного» или про «полный хозрасчет в сфере киноискусства», изумляясь громоздкости и нелепице получающихся формул, в общем-то догадывался, что, наверное, где-то в самом начале допустил ошибочку, которая, конечно, давно превратилась в ошибищу — иначе оттуда этот медный привкус во рту. Но возвращаться к началу, искать утерянную «двоечку» страшно — уж больно долгий и трудоемкий проделан был путь, а результат, конечно же, никогда у тебя уже не сойдется, ты же не дурак, не можешь не понять, что в итоге непременно получится чушь… Тогда и вспоминаются люди, имевшие ответственность и талант ошибочки той не делать. А если и случилось ее сделать, то по некрасивости дальнейшего хватило вкуса тут же почувствовать это, вернуться назад, ошибочку поправить и начать все сначала. Женя Харитонов был из малого числа таких людей. Он почти не ошибался, а если… Тогда бесстрашно возвращался в начало. В начале же было что? Слово…

«В чем назначение жизни (именно) человека? Назначение своей жизни'он видит в художестве (словесном). И укрепляется тем, что в самом Евангелии от Иоанна в начале было Слово. И Слово было Бог. И вот его жизнь, его богатство, его успехи тоже в слове, а ни в чем другом».

Эти слова Женя написал незадолго до смерти.

Его короткий, светлый и ясный художественный и жизненный путь, может быть, всего лишь одно главное преображение — преображение молчания в слово. Путешествие от немой пантомимы к звучному тексту. Да еще и почти сплошь состоящему из реплик. Он написал множество превосходных, изысканных, сложных и простых, очень человечных литературных сочинений. Несколько лет тому назад, увы, уже посмертно, вышел уникальный его двухтомник. Найдите его, прочтите, если никогда не читали, а если читали, прочтите сызнова. Обращаюсь прежде всего к кинематографистам. То, что названо, допустим, «Дзынь» и записано как пьеса именно для кино, мне кажется, способно и сегодня открыть какие-то новые, еще не изведанные пути. Это документ, запечатлевший движение во времени живой души нашего товарища, жившего вместе с нами, но жившего труднее и мудрее, чем мы — праведно и правильно. Душа эта была сосредоточена и мудра, умела беспечально веселиться и горько плакать, излучая ровный свет нелживого своего, благороднейшего существования.

Сначала на курсе М. И. Ромма нас было, по-моему, двенадцать. Потом кого-то отчислили, добавились иностранцы, и стало нас, кажется, десять. Динара с самого начала была одна. И не только потому, что остальные, меняющиеся и неизменные, все были мужского пола. Вообще, Динара была — нет, не одинокой все-таки, наверное, — но всегда отдельной.

Называли мы ее — Дика.

Дика и вправду поначалу была почти дика, что, впрочем, необыкновенно ей шло, она дикости своей стеснялась, и это ей тоже шло. Стеснялась она тогда вообще всего на свете. Говорила так тихо, что после каждой публично произнесенной фразы весь курс, не расслышав, орал:

— Что-о-о?

Народ на курсе был внешне довольно грубый. Хрущев тогда выдумал, что в творческие вузы нужно набирать народ «поживший», ректорат откликнулся на призыв вождя. Почти все наши «прошли армию», Феликс Глямшин, которого уже тоже нет среди нас, был командиром «Ил-18», пришел в институт с двумя детьми на руках. Но поскольку курс набирал все-таки М. И. Ромм, к тому моменту многое в жизни переживший, понявший, в частности, что с вождями необходимо хотя бы полемизировать, то к «по-жившести» курса добавлялись и одаренность, и нежность, и молодость.

Динара была очень молода, нежна, как только проклюнувшийся цветок подснежника. Что же до способностей…