Сергей Соловьёв - Асса и другие произведения этого автора. Книга первая: Начало. То да сё…

— О чем говоришь! Сейчас же ему позвоню!

— Дау нас там была одна история…

— Брось! Какая история! Мы с Кешей в тайге полтора года в одном вагончике спали. Что ты плетешь!

Приходит Смоктуновский, к тому времени уже перебравшийся в Москву, ведет себя, словно между нами ничего не было. Улыбка до ушей, «Здрасьте», «Наконец-то мы», «Я бы был счастлив, если бы вы…», «О, пушкинская проза!».

Как раз в это время Хуциев собирался снимать «Пушкина» и пригласил играть Смоктуновского.

— А как же рост?

— У нас на Ленине это отработано. Желоба построил — и пошел…

Мы мило светски поговорили.

— Значит, да?

— Значит, да!

Бюджет фильма всего был сто пятьдесят шесть тысяч рублей.

Ульянов за роль Булычова, отнявшую у него месяцев девять, получил на круг адскую сумму — полторы тысячи рублей (при бюджете картины пятьсот тысяч). После того как мы вроде как обо всем договорились, Кеша заходит к Цирулю.

— Витя, — говорит (мстил он иезуитски), — я согласен. Сережа — человек способный, я его знаю, давно хотел у него сняться, у нас разговоры всякие были, но был в наших взаимоотношениях и неприятный момент. Хотелось бы получить компенсацию за нанесенную мне моральную травму. Ты даже не представляешь, как сильно я переживал. Я как увидел «Булычова», просто четыре ночи не спал, хоть уже и был готов к этому…

— Какую тебе компенсацию, — не понял Цируль, — ты чего мелешь?

— Хочу получить за Вырина семь тысяч рублей.

— Почему семь, а не десять? — холодно спросил Витя.

— Семь я хочу чистыми, а на десять ты заключишь со мной договор. За другие деньги сниматься не буду. Я переехал в Москву, трудное материальное положение, нечем кормить семью, Соломка плачет. Я на эти деньги имею полное моральное право как на компенсацию за урон.

— Ты что дуришь? Какая компенсация? Сто пятьдесят тысяч на всю картину. Если мы тебе десять тысяч заплатим, всем придется играть в античном варианте, голышом — на костюмы не останется. Я тебе заплачу максимум, в бараний рог выкручусь, но больше полутора-двух тысяч все равно не получится. Тут кино телевизионное, дневная выработка совсем другая: если смогу натянуть две тысячи, можешь поцеловать меня в задницу.

— В задницу пусть тебя целует кто-нибудь еще, а если хочешь, чтобы я играл Вырина, придумай, как заплатить мне семь тысяч. Телефон мой ты знаешь. Адью! Пока!

И ушел.

Витя пришел ко мне совершенно остолбеневший:

— Ты какую ему травму нанес?

— Да никакой травмы не наносил!

— Он требует материального возмещения нанесенной тобой моральной травмы.

— А-а-а! — вспомнил я. Рассказал Вите про то, что было, он мне — про безумные семь тысяч. По тем временам это все равно что сейчас за такую роль семь миллионов долларов.

— Вить, а что же делать? Он же согласился! Лучше него на эту роль никого нет! Он гениальный актер…

— Таким я его никогда не видел. Он же нормальный парень, я с ним в одном вагончике полтора года спал. Он с ума сошел!

— Вить, ну напомни ему про вагончик! Пусть опомнится.

— Сейчас позвоню. Наверное, он просто слегка повредился, шарики за винтики закрутились. Вообще, я тебе скажу, — Витя стал показывать пальцем у виска, — ты с ним тоже будь осторожен. Ты его давно знаешь?.. А я с ним в одном вагончике…

Он позвонил Кеше. Соломка его позвала.

— Ну, ты в себя пришел? Ну может, я тебе сделаю две. Ну, две с половиной. Хотя я не имею на это ни малейшего права. Но я пойду куда угодно… С какой-нибудь другой картины тебе спишу. Давай! Две с половиной…

— Витя, я тебе ясно назвал сумму. Если подписываешь ее прописью, начинаем работать. Если нет — то нет.

И мы попадаем в чудовищный клинч. Начало съемочного периода. Снег тает. Все кареты стоят на санях, март месяц, снег стаивает, уходит просто на глазах. Карет сорок штук — «Станционный смотритель»! Начинаем снимать без Вырина. Снимаем какие-то общие планы — кареты, снега — все без Вырина. И в конце каждой смены приезжает какой-нибудь артист пробоваться на Вырина.

Полкартины уже было снято, когда появился Коля Пастухов.

Дай Бог здоровья Никите! Это он вспомнил, что у Андрона в «Дяде Ване» Вафлю играл замечательный артист. Так появился Коля, который теперь уже не просто Коля, а мой крестный отец. Это он устроил нам с Митей знаменитое по «Черной розе» крещение в тазике.

Никита всю картину подзуживал его. Коля — человек очень верующий, но вместе с этим тогда он был запойный пьяница, а помимо запойного пьянства и верования обладал еще какой-то почти экстрасенсорной способностью управлять своим весом.

Я пришел в гримерную, говорю:

— Как вы хороши! Вот только…

— Что вас смущает?

— Толстоваты вы. Вырин все же должен быть похудее.

— Сколько килограмм лишних?

— Много.

— Сколько много?

— Ну, пятнадцать.

— К какому дню сбросить?

— Через неделю.

— Взвесьте меня. Через неделю на пятнадцать кило будет меньше.

За неделю эти пятнадцать килограмм он сбросил.

…Замечательно трогательным был финал всей этой истории. Лет через десять, где-то уже в начале 80-х, ночью у меня дома раздался звонок.

— Але, здрасьте…

— Здрасьте, — говорю я, понимая по голосу, что это Смоктуновский.

— Сережа, это Кеша.

— Да, Иннокентий Михайлович. Что?..

— Сережа, извини меня, идиота. Как я себя бездарно вел! Когда ты меня позвал на Вырина, я такие глупости стал творить. Думал тебя наказать. Но как я наказал себя!

— Что случилось, Иннокентий Михайлович?

— Позавчера по телевизору показывали «Станционного смотрителя». Какая это прекрасная картина! И как мне жаль! Я не сыграл одной из лучших в своей жизни ролей! И все из-за моего кретинизма! Из-за мелочности! Из-за поганой нищеты, которая все время мучит! Все тут вместе сошлось. Извини меня, Сережа…

И минут сорок в полночь он извинялся передо мной за свою выходку. Еще через много лет мы встретились в телевизионной студии. Тогда телевидение устраивало как бы публичные дни рождения: собирало всех родившихся под одним созвездием. Саша Збруев попал в число поздравляемых и пригласил меня сидеть за своим столом. А за другим столом сидел «новорожденный» Иннокентий Михайлович. Когда дошло до него, он позвал меня и на весь эфир громко сказал:

— Я хочу рассказать всем, какой я идиот. В свое время он меня звал играть Вырина, в прекрасную картину! И я… Я себя наказал…

При всем юродстве этих слов я понимал, что говорит он их очень искренне. В этом был весь Иннокентий Михайлович. Конечно, это был уникальный человек.

Я сделал про него телевизионную передачу и назвал ее «Божьей милостью артист».

Думаю, он действительно был очень связан с какими-то запредельными силами, накатывавшими на него волнами. Жаль, что мы так и не поработали вместе. При встречах всегда говорили: