Максимилиан Маркс - Записки старика

По смене Хованского генералом Дьяковым [96] Дьяков Петр Николаевич (1788–1847) был витебским, могилевским и смоленским генерал-губернатором с 1836 по 1845 гг. Вирло по настоятельной просьбе вяземских купцов, не могших стерпеть его едких насмешек над их прозябательною жизнью и над священными для них предрассудками, был возвращен в Витебск. Но тут недолго он профигурировал.

В одно морозное январское утро под стоящими у городской площади яслями, назначенными для покормки извозчичьих лошадей, лежал в одном только белье, даже без сапог, полузамерзший человек. Язык у него был вырван, а руки и ноги переломаны. Это был Вирло. Его отогрели и привели в сознание, но на все вопросы он не имел средства отвечать ни словесно, ни письменно, и к вечеру того же дня умер. Убийцы не были открыты и даже в подозрении никто не остался.

Суходольский, более прочих близкий к нему, выслуживший уже эмеритуру и, по отмене преподавания естественных наук в гимназиях оставшийся за штатом, еще до возвращения Вирлы в Витебск впал в ипохондрию, чуждался и боялся всех, грустил, тосковал и сделался каким-то эксцентричным неряхою. Чрез несколько дней после смерти Вирлы он шел по улице и упал в страшнейших судорогах падучей болезни. Его снесли в городскую больницу, и там он прожил еще суток двое или трое.

При описи имущества Вирлы найден был в его квартире в изящной рамке под стеклом нарисованный им портер Августы Кольбе, виденный мной потом у жандармского полковника Певцова или Слепцова (хорошо не помню). У Суходольского же кроме носильного платья и грязного белья ни нашлось даже ни одной копейки.

Что это были за люди? Одно только известное мне обстоятельство может дать хотя не совсем полное, но довольно верное объяснение по этому вопросу.

Когда мы с Вирло квартировали вместе, я однажды показал ему свою шкатулку с секретом, состоящим из двух ящичков, очень искусно скрытых, и о существовании которых нельзя было и подозревать. Он любовался ею и хотел обзавестись такою же. Но как не находил мастера, которому можно было доверить такую работу, то дело оставалось без дальнейших последствий и было забыто. Как вдруг Вирло вошел в мою комнату.

– А что, секретные ящички ваши ничем не заняты? – спросил он.

– Заняты разными мелочами, только совсем уж не секретными, – отвечал я.

– Не могли бы вы сделать мне одолжение, припрятать в них тоже какую-нибудь мелочь на несколько дней?

Я согласился. Вирло вручил мне небольшой сверток бумаги с чем-то твердым внутри. Я при нем же вложил его в один из ящичков и запер шкатулку.

– Да! Еще одно! Я запру на замок дверь, соединяющую наши комнаты, и ключ возьму с собою. Ночевать дома не буду, – прибавил он, уходя.

Утром на другой день я слышал за дверью шорох и какой-то тихий говор, но полагая, что там мальчик убирает комнату, не обратил на это ни малейшего внимания.

– У нас сегодня были гости, – сказала мне служанка, внесшая кипящий самовар, приготовляя чайный прибор.

– Кто? – спросил я.

– Да жандармский офицер, полицмейстер и еще какой-то толстяк во фраке, с жандармами и десятскими. Привели с собою Петрушу (мальчика, у которого был особый ключ от дверей из коридора), пошарили на столе и этажерке, покопались в кровати и под кроватью, перетрясли и в книгах, и в бумагах, оставили Петрушу убирать комнату и ушли.

– Унесли же что-нибудь с собою?

– А Бог их знает. Кажется, ничего. Покачали головами, посмотрели на стены и на потолок. А толстый жандарм махнул только рукою и, смеясь, «хватай ветер на вилы» сказал полицмейстеру.

Я поспешил скорее отпить чай. Служанка ушла, а я, затворив дверь за нею, бросился к своей шкатулке.

В бумажке нашлись: золотые булавки с головками в виде черных треугольников с белыми серебряными каймами, какие-то пряжки с изображениями то молотка с лопатою, то раскрытого циркуля, лежащего на поперечной линейке, бронзовая медаль с неизвестною мне надписью, похожею на еврейскую, но не еврейскою (должно быть финикийскою или халдейскою), и, наконец, значок – солнце, охваченное ножками стереометрического циркуля. С удивлением и каким-то трепетом внимательно пересмотрел я эти вещицы, завернул по-прежнему в бумажку и положил обратно в ящичек. Я догадался, что это были масонские значки. Через дня три или четыре Вирло взял их у меня обратно.

В Витебске против поиезуитского монастыря, за домом губернатора, подымается высокая и обрывистая гора, поросшая старыми березами и называемая вокзалом. Среди этого-то вокзала я помню деревянную, довольно просторную постройку, состоявшую их обширного серединного зала и двух боковых комнат с передними. Постройка была уже ветха и стояла пустою, а потом и исчезла бесследно. В ней-то помещалась во времена оные масонская ложа.

Хоть масоны были строго преследуемы, ложи их закрыты, и каждый, поступая на службу и при получении чина обязывался подпискою о непринадлежности к ним, но это, по-видимому, не мешало дальнейшему, хотя тайному, существованию этого отжившего уже свой век института.

И Вирло, и Суходольский были масоны. Твердый и упругий характер первого поддерживал в нем энергию в борьбе за жизнь, и он погиб ярым протестантом. Второго, мягкого и уступчивого, заела житейская ржавчина [97] Ссылка на 24-ю главу Книги пророка Иезекииля. .

При воспоминании о них я невольно спрашиваю: какие еще дети были тогдашние масоны. Не отрицая при обширности распространения общества необходимости условных примет, я полагаю, что приметы эти должны иметь особенные свойства: быть и не быть.Как пароль, так и лозунг не должны быть ни вещественны, ни письменны, ни словесны. Один условный жест в движении, одна условная поза в покое достаточны для ориентировки в плавании по житейскому океану. Надевать же на себя булавочки, пряжки, значки, дорожить ими и хранит их – это уже крайне наивно, потому что все они могут служить вещественными уликами в следственных комиссиях и судах. Лет 30 после того профессор Ешевский [98] Ешевский Степан Васильевич (1829–1865) – русский историк, знаток ранней средневековой истории, также собирал масонские рукописи и был автором нескольких работ, посвященных масонству. показывал мне в Москве масонский архив и их регалии. Он получил их в приданое за женою от генерала Дубельта [99] Дубельт Леонтий Васильевич (1792–1862) – управляющий III отделением в 1839–1856 гг. [100] Вероятно, автор ошибся – Степан Ешевский женился на дочери проф. Петра Ивановича Вагнера. . Вот предел, иже не перейдеши!

Глухо, как будто из скрытой за горизонтом тучи, пророкотала между витебскими евреями весть о смерти императора Александра Павловича. Вай, вай, шварц – ёр, пошептывали они со стоном. Через неделю и из Петербурга пришло официальное известие об этом событии с повелением присягать новому государю Константину Павловичу. Жители Витебска хорошо помнили князя Константина с 1815-го года и с подобающим смирением присягнули. Как вдруг нежданно и негаданно приходит другой приказ: присягать Николаю Павловичу. «Ой, капорес!»– протяжно и тоскливо простонали жиды, а христианское население как будто и повеселело. Впрочем, это, быть может, мне только так показалось.