Людмила Черная - Чудеса в решете, или Веселые и невеселые побасенки из века минувшего

Однако это последнее, насчет воронка, — домысел. А все остальное — чистая правда.

К сожалению, если Питер Джеймс оказался таким «непонятливым» потому, что он был англичанин, то есть из другого, капиталистического, мира, то сейчас многие люди не хотят понимать прошлого, потому что они родом совсем из другой эпохи, можно сказать, с другой планеты.

Когда я всерьез решила взяться за свои мемуары, мне было лет 95. Больше всего меня пугало то, что уже нет старых пишущих машинок, на которых я отстукивала черновики своих переводов и статей. Как же писать? Осваивать интернет — поздно. Оставалось одно — писать от руки и искать переписчицу с компьютером и принтером. Но у девяностопятилетней старухи, как правило, дрожат руки. Я не была исключением из этого правила. Расписываясь в Сбербанке за пенсию, чувствовала, что пальцы меня не слушаются.

Теперь мне 103. Вышли в свет две мои толстые книги. Пишу третью, хотя не уверена, допишу ли. Когда работаю, рука не дрожит. А когда раз в три месяца помощница Лена привозит меня в Сбербанк и надо расписаться за пенсию, руки начинают дрожать…

Чудеса…

Мне очень жаль моих очаровательных правнуков — им не придется часто путешествовать в поездах дальнего следования на сравнительно короткие расстояния. А как это было прекрасно: два — два с половиной дня быть в пути. Никуда не спешить, не нервничать.

Приезжаешь с чемоданом на вокзал. Садишься в свой вагон. Прощаешься с провожающими. Но знаешь, что они не уйдут, пока поезд не тронется, — таков ритуал. Надо еще помахать рукой на прощанье уходящему составу. И ты уже мысленно одна. А вот и впрямь одна. Засыпаешь под перестук колес на влажных простынях — в поездах постельное белье всегда было влажным, — но это тебе почему-то не мешает. Просыпаешься утром. Стоишь в проходе, ждешь своей очереди к умывальнику. Чистишь зубы, быстро ополаскиваешь руки, лицо…

На завтрак у тебя взятые из дома крутые яйца и белый хлеб, но ты еще тянешься за жареной курицей, предназначенной на обед. Ни этой курицы, ни огромных кусков белого хлеба ты не стала бы есть дома — ни за что! И не вкусно, и губительно для талии… В вагоне все это поглощаешь с волчьим аппетитом. А потом еще запиваешь темно-коричневым, непонятного вкуса чаем — его заваривают прямо в металлическом чайнике. А потом проводник разливает чай по стаканам в подстаканниках и разносит их по вагону…

Наконец, выходишь из купе и долго-долго стоишь в коридоре у окна. Видишь, что твой поезд оставляет позади все новые и новые перелески. Слышишь, как паровоз время от времени начинает протяжно гудеть… Почему? Зачем?

А если едешь на юг, тебя еще ждет особый праздник. На небольших станциях (они называются не узловыми) к твоему вагону выходят бабы со всякой снедью — с только что сваренными початками кукурузы, с малосольными огурчиками, с жареной рыбешкой… Словом, свободная торговля, давным-давно запрещенная в Советском Союзе…

Увы, все это минует моих драгоценных правнуков — восьмилетнюю Люси и шестилетнего Лэна. Впрочем, как знать?.. Может быть, им предстоит ездить в командировки на Луну — а значит, быть долго в пути. Тут, видимо, без скафандра не обойтись. Но скафандры — это тебе не уютно-пыльный вагон в поезде дальнего следования.

Нет, ничего не сравнится с неспешными поездками в старых, добрых поездах!

Говоря о приятном времяпрепровождении, которое ожидало человека в дороге, я еще не помянула о самом замечательном: о разговоре с нежданным попутчиком, который вдруг оказался твоим близким соседом на целых двое суток.

Об одном таком человеке я и веду рассказ.

В тот раз мы с мужем ехали отдыхать почему-то в Батуми. Было это, наверное, лет через десять после конца войны.

Прокручивая в голове события давнего и недавнего прошлого, я всегда сопоставляю их с историческими катаклизмами, иначе ничего не поймешь.

Итак, мы ехали отдыхать в Батуми, который был тогда, естественно, как и вся Грузия, одной страной с Россией. Ехали в «мягком» вагоне, который, впрочем, мало чем отличался от «жесткого».

Поезд уже шел, как вдруг к нам в купе заглянул военный в защитного цвета форме и в фуражке с голубым околышем. А за его спиной маячил проводник. Увидев женщину, то есть меня, военный повернул было назад. Но проводник взмолился: «Товарищ полковник, пустых купе нет… Всюду пассажиры…»

Так товарищ полковник стал нашим попутчиком. Был он еще не старый, в меру располневший, в меру плешивый, но отнюдь не лысый, отменно вежливый. Предложил мужу поменяться местами: спать на нижней полке. Муж отказался. Однако полковник все равно ночью спал наверху — наверное, чтобы не мешать мне.

Первые сутки мы с полковником разговаривали только по делу. А на вторые военного словно прорвало. Муж спал на верхней полке, а я слушала, затаив дыхание.

Полковник рассказал, что какое-то время в годы войны его летная часть и летная часть женщин-пилотов располагались недалеко друг от друга — и притом довольно долго. И вот одна из летчиц отчаянно влюбилась в него. И он в эту девушку влюбился тоже. И все это знали, но никто не осуждал, хотя он был командиром своей части. Но кто осудит, если смерть ходила совсем рядом? Рядом с ними со всеми?

Особенно подробно наш случайный попутчик рассказывал, как он тревожился, когда любимая летала бомбить немцев… Ее самолетик был такой небольшой, такой уязвимый, такой хрупкий по сравнению с его тяжелым бомбардировщиком. Одно слово — «кукурузник». И вот короткой летней ночью девушки летят в сторону фрицев. Проходит время, и они уже порознь возвращаются на свой аэродром. А он не сводит глаз с неба. Самолетика любимой все нет и нет — и вдруг он все же появляется. И наш полковник, тогда еще вовсе не полковник, хватает машину и мчится на аэродром встречать свою девушку…

Более искреннего рассказа и более прекрасной повести о двух любящих сердцах я никогда не слышала. Видно, что эта история была всегда с ним.

Прошло время, и летные части передислоцировали. Наш попутчик и его девушка расстались, но писали друг другу, она ему — чуть ли не каждый день. Потом пришла Победа… Но и в дни Победы они оказались далеко друг от друга. Так и не встретились.

А потом… Ну а потом он вернулся домой — к жене. И запретил девушке писать ему. Она ужасно переживала, но не посмела перечить.

На сем исповедь случайного попутчика закончилась. Он замолчал. Я тоже молчала, хотя внутри у меня все кипело. Почему он так жестоко обошелся с любимой женщиной? Не могла я понять этой жестокости, но возразить боялась. Видела, что попутчик не ждал моих советов — просто излил душу незнакомому человеку. Через какое-то время я не выдержала и спросила летчика, почему он так решил — решил порвать с той девушкой?