Людмила Черная - Чудеса в решете, или Веселые и невеселые побасенки из века минувшего

Приезжаем вовремя. На пустыре уже толпа народа. Перекличка. Скоро магазин откроют.

Первые пятнадцать-двадцать человек стоят впритык, в затылок друг к другу. Ну вот откуда ни возьмись несколько незнакомых мужиков. С гоготом прорываются поближе к дверям магазина. Слышны их выкрики. «Какой-такой список! Настоящий список у нас! Ночью, блин, никого не было! А мы, блин, стояли и пришли первые. Список этот ваш порвем к чертовой матери…»

Но не тут-то было. Наши мальчики мгновенно перестроились. Образовали грозный кордон. Молчат. Но видно, что они будут стоять насмерть, живыми от двери не отойдут. На секунду воцаряется тишина. И слышно, как мальчики говорят: «Прочь! Не пустим. Не сдвинемся с места. Шантрапа. Перекупщики. Прочь!»

И чудо свершилось. Шантрапа ретируется, отругиваясь на ходу.

Магазин открыли и люди входят в него строго по очереди. По пять человек. Список передают из рук в руки. Потом ушедшие снова выходят наружу, идут куда-то за магазин, чтобы выбрать машину и получить еще какие-то документы…

Народ из очереди разбрелся по пустырю. Сидят на бревнышках или на пеньках, где попало. Я от волнения хожу по пустырю кругами. Но время идет. Первые пятьдесят человек, видимо, вот-вот дождутся своей очереди. Решено провести новую перекличку. Переклички, правда, уже были, но эта, так сказать, решающая для следующих пятидесяти счастливчиков. Список у какого-то молодого человека.

Собираемся вокруг скамейки, где этот молодой человек стоит. Он читает фамилии, с трудом разбирая их — ведь записывались в сумерках. Кто-то отзывается, кто-то нет. Молодой человек в нерешительности спрашивает: надо ли вычеркивать? Может, подождать?

Тут вмешиваюсь я. Хватаю список. Молодой человек его охотно отдает. Встаю на скамейку с ногами, чтобы все меня видели. Выкрикиваю первую фамилию. Потом сразу кричу так же громко: «Подойдите сюда, встаньте здесь, пусть все вас увидят. Запомнят».

И эта же процедура повторяется пятьдесят раз. Никого не вычеркнула. Все оказались на месте. Когда наша с мужем очередь подошла, отдала список. А выйдя из магазина выбирать машину и оформлять ее, спрашиваю: «Ну как дела? Справляетесь?»

Несколько человек хором отвечают: «При вас было лучше! Порядка больше!» И эти слова — бальзам мне на душу. До сих пор их помню. До сих пор буквально лопаюсь от гордости. «При вас было лучше. Порядка больше»…

Ай да я! Молодец, Люся! Пусть недолго, но держала очередь на автомобили, самую важную и свирепую из всех очередей, какие только были на просторах нашей советской державы.

И еще: в критические моменты толпа умеет самоорганизоваться. На том пустыре не было ни одного силовика, ни одного милиционера (полицейского)…

Уж не помню, где именно кумир моего поколения писатель Булгаков произнес поистине вещие слова: «Москвичей испортил квартирный вопрос».

«Квартирный вопрос» был, по-моему, главным для всех граждан Советского Союза. Так продолжалось с 1920-х чуть ли не целый век.

Говорю это, как дитя этого времени и как человек, который прожил его от первых революционных лет до самого последнего дня.

Подданные Ленина — Сталина, тем более подданные Хрущева — Брежнева — Андропова могли избежать высылки, ареста, тюрьмы, ГУЛАГа, но не могли избежать так называемой коммунальной квартиры.

Я прожила в коммуналках лет до сорока, то есть лучшую часть своей жизни, — причем в коммуналках, которые год от года становились все хуже, все ужасней.

Для меня, как я теперь вижу, это началось в раннем детстве, в 1920-х. Началось с того, что большевики реквизировали небольшой доходный дом, принадлежавший Успенскому, священнику церкви «на Хохлах», где поселились мои родители в 1914 году. Сперва власть реквизировала, то есть отняла, дом у священника, а потом стала уплотнять каждую очень скромную квартирку в этом доме — слово «уплотнение» было тогда официальным термином.

Что значил этот термин? Он значил, что у людей, живших в квартире, отбирали их комнаты и вселяли туда посторонних.

Моя законопослушная мама — старое немецкое воспитание — объясняла мне, девочке Люсе, что гуманная советская власть переселяет несчастных бедняков из сырых подвалов в хорошие квартиры. Но я видела совсем другое: раньше в нашем подвале держали уголь, а сейчас поселили две семьи…

В результате нескольких уплотнений родительской, далеко не роскошной квартирки из пяти комнат у нас остались две — столовая и спальня. Я до самого окончания школы спала на раскладушке в столовой, а уроки делала на обеденном столе.

А когда стала студенткой, мне выделили отдельную комнатушку — бывшую спальню, у которой отрезали перегородкой два метра из восьми для домработницы (прежнюю комнату при кухне для домработницы отобрали раньше).

Но счастье длилось недолго, максимум год. Заболел папа, выйдя на пенсию, — и как больной захотел отдельную комнату.

И мы с мамой прожили несколько лет в бывшей столовой.

На последнем или предпоследнем году пребывания в ИФЛИ я вышла замуж.

Сами понимаете, у моего первого мужа Бориса тоже не оказалось приличного жилья, куда можно было бы привести молодую жену. Муж с матерью жил где-то в районе Сухаревки, по-теперешнему в начале Проспекта Мира. В их жилище не было ни ванной комнаты, ни, по-моему, нормального сортира. И при том — печное отопление, а в результате адский холод: дуло из всех щелей в ветхих стенах этой халупы.

Тут бы маме снять нам с Борисом комнату, благо она прекрасно зарабатывала… Да и муж скоро начал свою карьеру журналиста.

Однако в данном случае сказался вполне понятный мамин комплекс: она смертельно боялась разлук — любых.

Известное тогда стихотворение: «С любимыми не расставайтесь / с любимыми не расставайтесь/ … / и каждый раз навек прощайтесь… / когда уходите на миг» — было написано прямо-таки о ней…

Выйдя замуж и уехав в Москву из Либавы (Липайи), то есть из Латвии, входившей при царизме в состав Российской империи, мама и в дурном сне не могла себе представить, что навек прощается не только со своими близкими — отцом, матерью, братом, сестрой, с обожаемым дядей Якобом, — но и со своей родиной, и со столь любимым ею Дерптским университетом — в наше время он называется Тарту, — который ей, женщине, посчастливилось закончить в царской России, и даже с «золотым» дипломом.

Не могла мама внутренне примириться с тем, что все родные оторваны от нее навсегда, что они состарились и умерли без нее.

Итак, когда я вышла замуж, решено было, чтобы не разлучаться, поменять нашу жилплощадь на другую, бóльшую, — иными словами, поменять одну коммуналку на другую. Так мы менялись дважды.

Тот обмен, о котором речь, обмен одной коммуналки в районе Арбата на коммуналку в районе Цветного бульвара, еще худшую, стал в моей жизни последним. К моему счастью, у Д. Е. благодаря его институту появилась возможность записаться в кооператив Академии наук и получить в конце 1950-х трехкомнатную квартиру. И в дальнейшем, если мы и меняли свои квартиры, то только в пределах нашего дома.