Людмила Черная - Чудеса в решете, или Веселые и невеселые побасенки из века минувшего

Что мне оставалось? Утереть слезы и раз и навсегда покончить с переводами. А заодно забыть и о Бёлле.

Бёлль, кажется, четырежды приезжал в СССР в 1971–1979-е. Встречался со множеством людей, в том числе с писателями, только не со мной. В 1972 году получил Нобелевскую премию по литературе. Но не подал мне даже весточки об этом событии. Я совершенно случайно, будучи в Восточном Берлине, увидела у тамошних друзей по TV, как Бёллю эту премию вручали. Услышала его Нобелевскую речь. Нашла в огромном зале Аннемари Бёлль… с красивыми бирюзовыми сережками в ушах, эти серьги я подарила ей в первый ее приезд в Москву.

Не думаю, что в СССР история с романом Бёлля так уж заинтересовала широкую публику, но свое дело она сделала. Сам Бёлль в нее поверил. Часть дураков-либералов в Москве, видимо, тоже.

Я не простила Бёллю того, что он присоединился к хору моих недоброжелателей, даже не попытавшись поговорить со мной, написать мне, потребовать у меня объяснений. Приезжая в СССР, не сделал и попытки увидеться со мной.

Только издательство «Киппенхойер унд Вич» еще очень долго продолжало присылать мне новые романы писателя. Прислало и извещение о смерти одного из троих сыновей Бёлля. Ужасное несчастье! Получила я от издательства и большую фотографию больного Бёлля — неузнаваемое, искаженное недугами, мрачное лицо.

Наш с Д. Е. друг С., приехав в Кельн в командировку, встретил там Бёлля на костылях, рассказал мне, каким несчастным тот ему показался. Но они с Бёллем всего-навсего поздоровались и перекинулись несколькими словами. Видимо, и С. стал врагом писателя.

Через много лет после смерти Бёлля я — уже сама вдова — получила письмо от фрау Бёлль. Она написала мне как ни в чем не бывало: мол, надеется, что наша семья прожила последние годы более благополучно, чем их семья. Не пришлю ли я ей письма Генриха, если они у меня сохранились. Она и дети решили издать собрание писем писателя.

Аннемари я даже не ответила, не простила ей всех тех незаслуженных, несправедливых обид, которые Бёлль мне нанес.

Хотела было написать напоследок, как уже написала в своих мемуарах, в книге «Косой дождь»: mea culpa, mea culpa — моя вина в том, что я не хочу признавать своей вины. Вины за купюры в романе «Групповой портрет с дамой». Но не стала. Уж очень мне было обидно. И никакой особой вины за собой я вообще не чувствовала. И никакого особого раскаяния не испытывала.

Но вот прошло уже более полувека. Никого из действующих лиц истории с переводом романа Бёлля «Групповой портрет с дамой», кроме меня, уже нет — ни самого Бёлля, ни испортивших наши с ним отношения Копелевых. А я, столетняя старуха, перебирая старые вырезки, нахожу много интересного. В частности, натыкаюсь на целую страницу «Литературной газеты» от 15 июля 1988 года. На ней опубликована подборка, из которой следует, что Генрих Бёлль подвергался у себя на родине травле. Об этой травле свидетельствует Раиса Орлова: «Травля Бёлля — это серьезно…» «Да, его травили… Да, у сына Рене был обыск (12 часов), и об этом обыске шпрингеровская пресса сообщила еще до того, как он начался. А невестка была беременна». «Генрих сказал, что они хотели купить дом в деревне, но его семье дом не продали потому, что семья Бёлль — коммунисты». Дальше идет рассказ Генриха о том, «как его везли на допрос в полицию». «Забыл очки, надо вернуться». Вернулись. «А еще я забыл сказать жене, надо кое-что уничтожить». Едут. Он говорит: «Сейчас время обеда. Я голоден». Уговаривают, что у них там хорошая столовая. И действительно, до допроса его кормят… Как потом верно заметил Бёлль: «Мученик в комфортабельных условиях».

Как следует из подборки: Р. Орлова считает, что травля Бёлля несравнима с той, какой подвергались диссиденты в 1960–1970 годах в СССР. В частности, они сами. И это правда. Бёлля не сажают в тюрьму и не бросают в психушку [28] В доказательство травли инакомыслящих в Советском Союзе Орлова-Копелева демонстрировала булыжник, который гэбэшники будто бы вбросили ей и ее мужу Копелеву в окно их квартиры на первом этаже! И им, видимо, верили наши диссидентствующие писатели. Мне было смешно: не могу себе представить, что тогдашние чекисты бегали под окнами отбившихся от рук литераторов и вбрасывали им камни. По-моему, просто Орлова-Копелева хотела, чтобы им дали квартиру не на 1-м этаже, а повыше. Первый этаж был не только не престижным, но и неудобным — так что супругов Копелевых можно понять. . Но меня поражает неприязненный тон.

Однако травля есть травля.

Даже по меркам прошлого века, Бёлль прожил недолго, не дожив и до семидесяти лет. Конечно, львиная доля вины за эту смерть падает на войну, затеянную нацистами. Но все же думаю, что и травля на родине сыграла свою роль.

Вот какое официальное сообщение о кончине Бёлля дошло до меня:

«Генрих Бёлль умер в 1985 году в возрасте 67 лет, находясь под Бонном, в гостях у одного из своих сыновей. Похоронен недалеко от Кельна при большом скоплении народа, с участием коллег-писателей и политических деятелей».

В России этот замечательный писатель, певец людей, бедных и порядочных, гонимых и неприкаянных, был в свое время очень знаменит, а потом его постепенно забыли.

Но и теперь, в свои сто лет, я рада, что в меру сил помогла писателю встретиться с такой благодарной русской аудиторией. И ни о чем не жалею.

Когда я была маленькая, в годы НЭПа, в момент передышки между большевизмом Ленина и диктатурой Сталина, Бога в нашем церковном дворе часто называли Боженькой. Мне казалось, что Бог занимается взрослыми, а детишками ведает Боженька. И, хотя иногда говорили: «Вот погоди, Боженька тебя накажет», Бог и Боженька все равно олицетворялись в моем сознании с добротой. Бог только не терпел, чтобы взрослые и малыши лгали, говорили неправду — сразу сердился. Ведь сверху ему было все хорошо видно.

Очень сложные отношения существовали между детьми и чертом. Поминать рогатого не полагалось — накличешь беду. Черт был «Нечистый». Говорили: «Нечистый попутал». Синонимом черта считались и другие менее зловредные твари, например, леший и домовой. Домовой тоже мог попутать. А к лешему посылали: «Пошел к лешему!»

Когда я была маленькая, елки были запрещены как «религиозный дурман». В детстве только один раз я побывала на настоящей, хотя и подпольной, елке. Мама пустила меня туда неохотно, и я это чувствовала.

Конечно, меня поразили елочные украшения — игрушки, цветные цепи, позолоченные орехи, серебряная канитель и, как мне казалось, необычайной красоты ангел и ясли с младенцем Иисусом из воска. Естественно, все игрушки были дореволюционные.

Лишь в 1930-е наш украинский вождь Павел Петрович Постышев воскресил елку, превратив ее из атрибута религиозного праздника в атрибут праздника, сугубо светского, новогоднего.