Людмила Черная - Чудеса в решете, или Веселые и невеселые побасенки из века минувшего

Согласно молве, в тот день, когда Бёллю сообщили, что он получил Нобелевскую премию, его первый вопрос был: «А Грасс?» Скажу в скобках, Грасс стал Нобелевским лауреатом намного позже, через 27 лет после Бёлля.

Но дело, конечно, было не в Нобелевской премии, а куда серьезнее. На мой взгляд, Бёлль перестал понимать свою эпоху, и эпоха перестала понимать его.

В 1960–1970-е в часть благополучной молодежи капиталистических стран словно бес вселился. Юноши и девушки, бросив семью, уходили жить в коммуны, в которых нормой считались наркотики, беспорядочные половые связи, грязь и бесстыдство. Разрушая себя, свое тело и разум, обкуренные юноши и девушки грозились разрушить мир влиятельных и богатых. Группа Баадер — Майнхофф в ФРГ проповедовала убийства финансовых и промышленных магнатов. Андреас Баадер и Ульрика Майнхофф призывали нападать на банки, взрывать бомбы, убивать людей.

И как это ни дико звучит, но Бёлль явно сочувствовал этим опасным юнцам. Несколько раз в споре со мной возмущался тем, что полиция преследует и сажает в тюрьмы сумасшедших мальчишек и девчонок.

А я размышляла о молодежи в Советском Союзе, о таких, как мой талантливый Алик. Ведь их преследовали только за то, что они занимаются современным искусством. Им вообще не разрешали думать, читать, экспериментировать. Может, именно потому западных смутьянов мне и не было жалко.

Да, в 1970-е мне были непонятны их — передовых немцев — беды. Их отчаяние казалось надуманным, не стоящим внимания. Ведь мы-то страдали и от нищеты, с одной стороны, и от не-свободы, — с другой. Страдали от карточек, от вечного дефицита и одновременно от всевластия чекистов.

В 1974 году вышла повесть Бёлля «Потерянная честь Катарины Блюм», и ее немедленно перевели на русский.

Героиня этой повести Катарина спасла своего возлюбленного, одного из бунтарей-убийц, помогла ему спрятаться и бежать из страны. А после этого порешила «желтого» репортера Теттгенса.

Правда, сей «желтый» газетчик был и впрямь мерзопакостный тип. Но все-таки убийство, даже заведомо плохих субъектов, в наш век преследуется законом.

Бёлль, видимо, был другого мнения. Он безоговорочно сочувствовал Катарине Блюм.

С этими радикальными взглядами связан и интерес Бёлля к творчеству мексиканской художницы Фриды Калло — жены Диего Ривера. Кстати говоря, жены баснословно богатого человека в беднейшей Мексике.

Бёлль даже прислал мне для перевода на русский толстую серию брошюрок — жизнеописание несчастной калеки Фриды Калло и ее любовников, включая Троцкого.

Диего Ривера и Фрида Калло — до сих пор предмет почитания во всем мире. У нас в двухтысячных годах прошли несколько выставок Фриды Калло, на которые стояли длинные очереди. Да и в США, по словам моего сына, Фриду Калло до сих пор чтят.

Непонятно только, почему немецкий писатель обратился к этому сугубо модернистскому искусству. Ведь судя по личным вкусам, Бёлль мало что понимал в живописи ХХ века. В России его любимым художником стал Борис Биргер — реалист, можно даже сказать, салонный художник. Помню одну из любимых картин Бёлля кисти Биргера. Маленькое полотно, где были изображены со спины Дон Кихот и Санчо Пансо, уходящие куда-то вдаль.

На мой взгляд, почитание Бёллем молодых террористов на родине, так же как и интерес к экзотической Мексике, — доказательство драмы, которую переживал писатель и которая, как мне кажется, обернулась прямо-таки отчаянием.

Много раз и сравнительно подолгу побывав в России, Бёлль так и не разобрался в том, в чем разобрался, к примеру, Дюрренматт уже в первый же свой приезд.

Дюрренматт попросил провезти его по Советскому Союзу и убедился, что так называемый социализм в СССР контрпродуктивен. Увидел, что земля у нас заброшена, дома, даже только что построенные, уже разрушаются, полки в магазинах пустые. В результате народ повсеместно беден. Бедность коснулась и интеллигенции.

Добавлю от себя, одни этой бедности стеснялись, как мы с Д. Е., а другие либо ее не замечали, либо хвастались ею. В данном случае я имею в виду многих наших диссидентов, в том числе и новых друзей Бёлля.

И тут на помощь этим новым Бёллевским друзьям пришел… Достоевский.

Бёлль, который даже своих старших современников Томаса Манна и Бертольда Брехта считал устаревшими писателями, не имевшими отношения к середине ХХ века, стал считать себя как бы продолжателем Достоевского, с его пристальным вниманием к униженным и оскорбленным.

Увлечение Достоевским еще больше отдаляло Бёлля от нашей семьи.

Впрочем, неправильно было бы утверждать, что и в ту пору Бёлль не совершал многих добрых дел у нас в стране.

Так он встретился в Москве с Солженицыным, а впоследствии, когда того выслали (выдворили) из Советского Союза, в ФРГ его встретил не кто иной, как Генрих Бёлль. И только после короткого пребывания в качестве гостя Бёлля Александр Исаевич улетел в США, где и поселился отшельником в Вермонте. Не захотел понять ни старушку Европу, ни сравнительно молодую капиталистическую Америку. Прожил долго в глуши. Вернулся на Родину при Путине. И умер на Родине с верой в Россию, которой никогда не было и не будет.

В этом и Солженицын, и Бёлль, по-моему, мало чем отличались друг от друга. И Бёлль любил Германию, которой никогда не существовало.

Среди добрых дел Бёлля в Москве назову и его встречу с Твардовским, организованную нами с Д. Е.

В то время, о котором идет речь, Твардовского уже отлучили от его детища — бесконечно популярного у интеллигенции журнала «Новый мир», можно сказать, единственной нашей отрады, и при том легальной. Тогда же, по слухам, стали неохотно издавать и стихи самого Твардовского. Не говоря уже о «Теркине на том свете», о котором даже не вспоминали.

И вот в эту черную для Твардовского годину я и стала готовить встречу Александра Трифоновича с Генрихом Бёллем.

Постараюсь объяснить подспудные причины моего замысла. Мне кажется, именно Твардовский, один из совсем немногих, понимал уже тогда, что русская литература, русская культура неотделимы от культуры общеевропейской и от мировой тоже, и посему пытался публиковать у себя в журнале хотя бы выдающихся писателей Запада. В «Новом мире» я впервые прочла и итальянца Альберто Моравиа, и французского писателя Камю (его роман «Чума»). И именно в «Новом мире» не только публиковали Бёлля (и в переводах Сони Фридлянд, и в моих), но и не раз приглашали западногерманского писателя в редакцию даже в ту пору, когда уже существовала «Иностранная литература» — специальный журнал для писателей зарубежья.

Не говорю уже о том, что я и муж были безмерно благодарны Твардовскому за то, что он так упорно боролся за разрешение напечатать нашу с Д. Е. многострадальную книгу «Преступник номер 1».